За час до рассвета
Шрифт:
— Мой бог, кого я вижу!
Мне бросилось в глаза, как сильно он постарел. После восклицаний, рукопожатий и первых расспросов он стал рассказывать нам, как трудно им с Михаилом приходилось.
По прибытии в Германию его, Зустеля, из армии списали, и он стал заниматься своим хозяйством. Михаил был у него в работниках, разыгрывал роль полицейского, спасающегося от кары Советской власти.
Зустель под предлогом деловых и хозяйственных забот разъезжал по городам и селениям, собирал нужные нам сведения, а Роднюк передавал их по рации советскому командованию.
Зустель рассказывал, что за эти годы много было
Почти сутки пробыл я у Зустеля. И когда уже перед отъездом мы сели за стол и немножко выпили, он сказал:
— Знаете, командир, я часто вспоминаю нашу первую встречу в партизанском лесу. Ну и папиросами вы меня тогда угостили, я чуть не задохнулся! — И он весело рассмеялся. — Да, этой встречи я не забуду никогда, — добавил он уже серьезно, — никогда!
Артисты приехали!
…Осенью 1943 года войска Белорусского фронта подошли к реке Сож.
В это время нас, разведчиков, вернувшихся из глубокого тыла, расквартировали в удобных хатах на окраине городка Клинцы. Мы до того отвыкли от обыкновенных удобств, что даже чувствовали себя не в своей тарелке.
Наша группа в двенадцать человек была размещена на центральной улице в пятистенном доме. Хозяйка — старушка, мать семерых детей, — жила одна. Двое сыновей и дочь были на фронте, остальные жили в этом же городке и частенько к ней наведывались.
Особенно мне запомнилась ее старшая дочь — Серафима. Дородная русская женщина, красивая, но не в меру любопытная. Она чаще других приходила к матери и глядела на нас во все глаза. Вид у нас был действительно странный. Ходили мы в гражданской одежде, в шляпах. Казалось, к войне никакого отношения не имеем. Ну, а ребята, чтобы еще больше озадачить хозяйскую дочку, начинали в ее присутствии читать стихи или рассказывать веселые байки, а то возьмут старую гитару и давай бренчать на ней да романсы распевать! Будто и войны на свете никакой нет, и живется весело!
Серафима твердо решила, что мы артисты. Как-то она пришла под вечер к матери, пошепталась с ней, а затем обратилась ко мне:
— Михаил Петрович, когда вы будете выступать в нашем городе?
Я серьезно ей так ответил:
— Скоро, скоро, Серафима!
А через несколько дней Серафима снова заявилась к матери и пригласила нас на день рождения своей младшей дочурки.
— Захватите с собой гитару, споете, сыграете. Всё веселее будет… А то за войну сердце окаменело, — сказала Серафима.
И вот мы в гостях. За столом восемь женщин. Они уже знают от хозяйки, что мы артисты, скоро будем выступать в городе.
Горит большая керосиновая лампа. На столе ни хрусталя, ни серебра, но заботливые женские руки сотворили чудо. Простая картошка, посыпанная мелко нарезанным зеленым луком, так и манит. Тонкие ломтики розоватого сала столь аппетитны, что мы глотаем слюнки. А моченые яблоки! Господи!
Но испытание началось в самом начале застолья.
— Прошу вас, Михаил Петрович, — обратилась ко мне хозяйка, — скажите что-нибудь душевное, доброе. Вы же артист, можете.
Я встал и, как умел, сказал несколько сердечных фраз. Пожелал двенадцатилетней имениннице светлой жизни, радости, здоровья. Не забыл, понятно, упомянуть и ее замечательную родительницу.
Выпили, закусили. Пошел общий разговор.
Мы
— А! Где наша не пропадала!
Николай Быков расторопно схватил гитару, прошелся по ладам сверху вниз и запел «Чубчик кучерявый». Может быть, спирт помог, может, настроение подходящее было, но получилось у него неплохо. Я взял на себя роль конферансье и тоже вроде справлялся со своей нелегкой задачей.
Следующим я представил исполнителя русских народных песен Петра Северикова. И он, краснея и бледнея, запел… «Шумел камыш…».
«Публика» насторожилась — репертуар показался слишком уж странным. Но вскоре все подхватили песню, и она так загремела, что нас было слышно на другом конце улицы…
Мы потом часто вспоминали этот ужин и свой концерт и, весело подтрунивая, величали друг друга «народными» и «заслуженными».
На следующее после именин утро на квартиру, где мы стояли, прибыл полковник Белов с приказом нашей группе перейти линию фронта в районе города Словечно, продвинуться к Пинску и организовать разведку второго эшелона обороны гитлеровцев (первой линией обороны они считали укрепления по Днепру). Этот оборонительный рубеж проходил по линии — Барановичи, Пинск, Давид-Городок, Олевск, Ровно, Львов. Немцы спешно строили там укрепленные точки, подтягивали войска, надеясь остановить наступление Советской Армии. Разведгруппе было приказано сообщать по радио в Центр данные о гарнизонах противника, о строящихся укрепленных точках, о передвижении войск с указанием номеров частей и подразделений, о боевой технике и вооружении.
В боевом приказе командования особенно рекомендовалось использовать для работы в разведке партизан из местных бригад и отрядов, а также подобрать в городах и поселках связных и разведчиков из надежных людей.
Выехали ночью. Хозяйке сказали, что едем с концертом во фронтовые части. Трогательным было наше прощание с доброй старушкой.
Автоматы, радиостанцию, маскхалаты, продукты быстро погрузили в машину, тронулись. Ехали всю ночь. По дороге на запад шли наши войска: двигались танки, орудия, автомашины. Везде был слышен приглушенный говор. Мы попали в колонну 17-го кавалерийского корпуса. С запада доносилась артиллерийская канонада, «играли» «катюши». На два часа остановились в прифронтовой деревушке. Сопровождавший нас до линии фронта полковник Белов сказал, что мы должны дождаться ночи и только тогда перейти линию фронта.
В штабе полка, на участке которого мы должны были это сделать, мне разъяснили обстановку, показали место, где незаметнее всего можно было пробраться в тыл врага. Нас провожали полковые разведчики. Мы надели маскхалаты, приготовили автоматы, радиостанцию. Погрузили на себя боеприпасы, неприкосновенный запас продовольствия и двинулись в путь…
У нейтральной полосы попрощались. Полковые разведчики пожелали нам удачи и скрылись в невысоких соснах. Мы залегли, и я подал команду ползти вперед. Вижу, слева вьется дымок. Послышалась немецкая речь, какое-то шарканье. Десять, двадцать метров… И вдруг — немецкие часовые! Прошел один, второй. Мы пролежали на снегу почти полтора часа. Точно установив время смены патрулей, мы за какие-то минуты между сменами, буквально в двадцати метрах от их землянки, проникли в тыл врага…