За час до рассвета

Кривенок Яков Иванович

— Болтушка! — угрюмо сказал Василий. — Я против бессмысленных жертв. В крови и так по колено ходим… Вспомни Парижскую коммуну, разве не пример?.. Сгорела! Один пепел остался. А были баррикады и пылающие сердца. Ну и что? Бетонная стенка лишь осталась…

— Ты трус, Василий! — воскликнул Костя.

— Я — трус? А кто вчера мины к Шамаиному ерику перевез? Слышишь — мины! На улицах гестаповцы, на переезде полицаи, а я с минами. Каково?

— За мины тебе, Василий, большое спасибо, — вмешался Метелин. — Они скоро понадобятся. А ты, Костя, не ершись, Василия понять можно. Он просто устал,

перенервничал, вот и сдали нервы. Не всякое слово в строку… Ему надо немного отдохнуть. И все придет в норму. Мы еще повоюем. И в подполье, и в открытом бою. Главное сейчас — не поддаваться растерянности, панике. Ведь если наш брат сомневается, что же тогда другие скажут? Вот и надо самим не падать духом и поддерживать других. Тут-то и нужны листовочки, Василий. Это ты видишь, как все делается, и тебе кажется она ерундовой бумажкой. А когда в городе появляются эти бумажки — у людей не угасает надежда, поднимается дух. И мы в любой момент можем опереться на них, и этот момент — не за горами. Он скоро придет. Будем же мужественно ждать его, готовить его, биться за то, чтобы он пришел как можно скорее.

— Сорвался я, ребята! Что-то невмоготу стало. — Василий опустил голову на руки.

В дом вошла Настя. Обрадовалась гостям, захлопотала с ужином.

САД

Северный Кавказ сорок второго года пылал в огне. Смрадный дым окутал города и станицы, села и нескошенные пшеничные поля.

Адольф Гитлер заявил:

«Если я не получу Майкопа и Грозного, то должен буду покончить с этой войной».

А Майкоп и Грозный — это нефть, это выход в Закавказье. Это позволит Гитлеру мертвой хваткой взять за горло Ближний и Средний Восток.

На Северный Кавказ наступало тринадцать пехотных, пять танковых, четыре моторизованные, три кавалерийские дивизии, более тысячи самолетов бороздили южное небо.

Противник превосходил наши войска в артиллерии и минометах почти в два раза, в танках — более чем в десять раз, в авиации — в восемь раз.

В оккупированных районах враг усилил репрессии против мирного населения.

Общее горе еще больше сблизило отца и сына Масловых. И теперь они частенько коротают ночи вдвоем.

Вот и сегодня отец, прикрыв ладонью глаза, кажется, задремал. «Пусть отвлечется от горьких дум, тяжелых тревог и волнений», — решил Юрий.

Старик, оказывается, совсем не спал, об этом было нетрудно догадаться по его словам:

— Опять немец вошел в силу — на Кавказ ринулся, к нефти! И что только будет?

В серых усталых его глазах застыла жгучая боль. «Неужто сломался?» — с горечью подумал Юрий. И попробовал утешить:

— Красная Армия выстоит!.. Должна выстоять!

Лукич зябко передернул плечами, застегнул верхнюю пуговицу сатиновой черной рубашки, хрипловато продолжал:

— К Волге устремился. — Вдруг встал, прошелся по комнате и сказал: — И все-таки я так смекаю: нам не впервой. Видали всяких — Колчака, Деникина, Врангеля… Белых и зеленых… Пес знает, сколько их перебывало. Страшно вспомнить, что мы в свое время пережили. Часом невмочь становилось. И тиф, и голод, а тут эсеры и смуты. Иногда врагов за своих принимали, а своих — за врагов.

— Накипи

и нынче хоть отбавляй, — напомнил Юрий.

— Полицаи?.. Это отбросы, они не страшны. Те были кровные враги.

Помолчали.

— В порт док притащили, целый плавучий завод…

Отец взглянул на сына:

— Подводные лодки ремонтировать?

— Не иначе… Но мы еще посмотрим.

Лукич подошел к окну, открыл створку. Вместе с чистым воздухом, настоенным на аромате яблоневого цвета, в комнату ворвался шум, смех, разноголосая чужая речь. Из-за крыш домов солнце бросало лучи на мертвую голубятню, на застывшие макушки деревьев.

В мирное время Юрий выпрыгивал из окна наружу: не терпелось, бывало, глянуть, что произошло в саду за ночь — на каких деревьях наклюнулись почки, какие расцвели цветы. Как бы ни был занят, куда бы ни спешил, а выкраивал время заглянуть в сад — со школьной скамьи растил его. Каждое дерево, посаженное, взлелеянное его руками, стало как бы частью его самого.

Теперь Юрий даже от окна отвернулся: сад причинял одни страдания. Немецкие танки, автомашины, протаранив ограду, прямо с большака сворачивают под тень деревьев, располагаются на отдых, прячутся от наших самолетов. Видеть это нестерпимо.

Хохот, доносившийся из сада, заставил его выглянуть в окно. Предметом развлечения немцы избрали его мать. Она с ведром вышла к колонке за водой. Ее окружили. Тщедушный, костлявый фриц, подкравшись сзади, вздернул у старухи платье, другой выплеснул на спину ей ведро холодной воды.

Схватив утюг, Юрий кинулся к двери, но отец преградил путь:

— Успокойся, тебе жить надо…

Со двора послышалась отрывистая команда. Машины, ломая деревья, неуклюже разворачивались, выползали из сада.

— Хватит, — проговорил Юрий. — Такое сверх всяких сил!

Взяв топор, он вышел во двор. Сад был изранен. С яблонь и груш ободрана кора, измочалены стволы вишен, обломаны ветки. Всюду валялись консервные банки, разорванные коробки, обрывки бумаги. По земле черными лужами расплывался мазут.

Склонив голову, Юрий обнял грушу «лесная красавица». Когда-то специально ездил за ней в совхоз «Ароматный». Чтобы заполучить ее, ему пришлось идти к директору совхоза…

Постояв с топором несколько минут, Юрий со стоном вонзил острое лезвие в податливое тело дерева. Раз за разом опускались злые удары: «Хрясь… Хрясь…» «Лесная красавица» качнулась, затрещала, хватаясь ветками за яблоньку, со скрипом, как бы жалуясь, опустилась на землю. На пеньке вскипели капельки прозрачного сока. Юрию почудилось, что это выступила кровь.

Переходя от дерева к дереву, Юрий исступленно взмахивал топором.

Мать всплеснула руками:

— Отец, что он делает, что делает?!

— Не мешай, — сказал Лукич. — Ему виднее.

Мать передником утирала мокрое от слез лицо.

А Юрий продолжал уничтожать сад, то, чем гордился, что заполняло и украшало его жизнь. Когда была свалена вишня, за спиной Юрия раздался громкий голос полицейского:

— Ай-яй, ну и ну. Значит, вырубил? Приказ Сталина исполнил — ничего немцам не оставлять? Да? — Вытащил из кобуры наган. — Придется арестовать тебя, дурака. За такое при «новом порядке» не ласкают. А к стенке… за милую душу поставят.