За чертополохом
Шрифт:
— Но ведь это эксплуатация таланта, — сказал Бакланов.
— И что такое талант? Ах, товарищ Бакланов, разве талант не отрицает равенство и равенство не отрицает талант?
— Вы хотите платить Дятлову, озаренному светом таланта, столько же, сколько вы платите последнему еврейчику, который вам описывает заседание союзов и комитетов или драки в Люстгартене.
— Ах, товарищ Бакланов, ну и какой же вы неисправимый монархист. Ну и почему вы не можете допустить, что товарищу Лерману хочется кушать то же самое, что и товарищу Дятлову? Ну и пусть себе кушает.
— Идемте, Дятлов, — хватая за рукав, сказал Бакланов, — а то как бы я по своей казацкой
У Коренева в союзе художников вышла та же история. Художники провидели, что такое путешествие, несомненно, даст Кореневу много новых впечатлений и тем. Одна выставка этюдов обратит на него внимание, а это нарушало равноправие художников. Притом Коренев принадлежал к числу художников-натуралистов, рабски копировавших природу, его считали отсталым, и все кубисты, импрессионисты, имажинисты восстали против его поездки. Им и так было противно, что его копии со старых картин охотнее покупались, чем их ужасные винегреты из обрывок газет, гвоздей, каучуковых трубок, лоскутков материи и яичной скорлупы.
Печальный, шел Коренев к Клейсту. Клейст, уже знавший о неудаче, постигнувшей Дятлова и Бакланова, не удивился тому, что рассказал ему его молодой друг.
— Это результат объединения в союзы, — сказал он. — Там, где образуется большинство бездарностей, оно неизбежно должно давить талант. Талант редок, и потому он не может быть в союзе. Довольно и того, что на талант влияет толпа, доводит его до болезни, губит его. Но когда та же толпа, составив союз, начинает властвовать над талантом — это ужасно… Но это результат социализма. Социализм исключает божество, а без божества остается только одно животное.
— Ну а вам, доктор, по крайней мере, удалось добыть польскую визу?
— Нет, — улыбаясь сказал Клейст.
— Нет, — воскликнул Коренев, — но как же тогда? Неужели придется оставить поездку? Ведь уже август на дворе. Что же вам сказали поляки?
— Сначала они сказали, что русским вообще они никаких виз не дают. Когда я сказал, что все мы германские и американские граждане и потому не может быть речи о нашем русском происхождении, польский консул сказал мне, что он поставит визу лишь в том случае, если на паспорте будет виза дальнейшего государства. Я пошел к латвийскому консулу. Там повторилась та же история: «Я дам вам визу лишь тогда, когда вы дадите мне визу следующего государства». — «Но какого же?» — говорю я. — «Эстония погибла тогда же, вместе с Россией, а остатки Эстонии присоединились к вам же, а дальше только Россия». — Консул засмеялся. — «Иначе, — говорит, — я не могу вам поставить визы». Что делать? — «Ну, — говорю я, — а если я вам дам японскую визу? Ведь там, дальше, в Восточной Сибири — Япония». Консул подумал и согласился. Пошел я к японскому консулу. — «А как, — говорит, — вы поедете в Японию?» Я и сказал: через бывшую Россию. «Это значит, — говорит, — что вы нам чуму привезете. Благодарю покорно», — и показал на дверь…
— Ах, господин Клейст, ну и как же?.. Как же дальше?!
— А дальше, — и Клейст достал из портфеля шесть паспортов, испещренных визами. — Извольте видеть, — сказал он, — вот выездная германская, вот польская и латвийская — транзитные, вот въездная германская — сроком на три месяца…
— Но как вы достали?
— Проще простого. Выхожу я, полный печали, от японского консула, а у подъезда вьется этакий «гордый профиль». Подходит ко мне.
— За визой ходили?
— За визой.
— Куда?
Я ему и рассказал.
— Зайдемте, — говорит, — в кафе,
— Хотите, — говорит, — за каждую визу по двести марок, и через три часа все будет готово.
— Да вы поддельные визы поставите, — говорю я, — и нас еще арестуют.
— Ничего подобного, — говорит, — напрасно сомневаетесь, наш союз уже сорок пять лет существует, еще при Советском правительстве образовался, работа точная. Мы рекомендательные письма имеем. Какие-какие только визы мы не доставали. Уж на что трудно в Америку или в Сионскую еврейскую республику, и то вопрос только в цене.
Я подумал — траты все равно огромные, я ворохнул уже свой капитал, отчего не рискнуть?
— Посидите, — говорит, — здесь, в кафе, давайте паспорта, и через три часа все будет готово. Верьте, не надую.
Свой паспорт оставил мне в обеспечение. Через три часа все было готово.
— Как же, — говорю ему, — это вы сделали?
— Теперь, — говорит, — все можно. Совесть общественная стала, ну и дороговизна жизни при том. Чиновник-то что получает: гроши. А жить каждому хочется. Вся жизнь из-под полы, ну и визы тоже из-под полы.
Так вот, мой юный друг, надо собираться в путь.
XI
Дальше латвийского городка Маренбурга поезда не ходили. Здесь, на островке среди громадного озера, были развалины стен и круглых башен — остатки сторожевого форта, устроенного на границе Московского государства еще Иваном III, царем Московским. Здесь лагерем со своею гвардией стоял Великий Петр, залюбовался прачкой, стиравшей белье, и сделал ее своей женой, найдя в ней верную подругу, преданную ему и России, — императрицу Екатерину I.
Здесь когда-то был красивый замок баронов Фитингоф и парк вокруг него по берегу озера.
От крепости Иоанновой остались башни, кусок стены и груды серых ноздреватых камней, заросших ивой, кустами калины и маленькими чахлыми березками. От замка ничего не осталось. Все кирпичи, железо давно были растащены, и только громадные липы, буйные заросли сирени и желтой акации и несколько голубых елей среди мелкого соснового леска по берегу озера показывали, что тут было культурное гнездо. Городок, всего в две улицы, был в версте от станции и состоял из тридцати домов фермеров и рыбаков. Впрочем, был и трактир, во втором этаже которого можно было получить комнаты. Несмотря на то, что Латвийская республика существовала уже полсотни лет, а Россия столько же лет как погибла, население говорило по-русски. Здесь была граница, дальше шло «гиблое место», страшное черное пятно на карте, с алой надписью «Чума»…
С сердечным трепетом собрались в этот день на ужин путешественники.
Вечерело. На заднем дворе трактира, под чахлыми вишнями, покрытыми красными кислыми плодами, поставили стол, две скамейки и два табурета и разложили тарелки. Хозяин трактира, старый пастор и местный ко миссар собрались посмотреть на отважных путешественников.
Пастор помнил те времена, когда в тридцати верстах от Маренбурга по направлению к Острову днем и ночью, точно шум моря, гудели человеческие голоса, когда по ночам небо пылало заревом, а с утра тысячи аэропланов носились над Маренбургом. Тогда все население попряталось в подвалы. В Маренбурге стояли английские и латышские войска. Солдаты сходили с ума от ожидания чего-то ужасного. А потом как-то днем в продолжение нескольких часов там слышался грохот взрывов. Было видно, как огненными змеями, вспыхнув, падали аэропланы.