За чертополохом
Шрифт:
Проголодавшаяся Эльза достала сверток с ломтями хлеба, жидко намазанными маргарином, и протянула их Кореневу.
— Хотите есть? — сказала она.
Он ничего не ответил. Было похоже, что он не слыхал ее предложения. Она устроилась удобнее на кушетке и стала есть, откусывая снежно-белыми зубами маленькие кусочки хлеба. Она сама была художница. Но так писать она не могла. Коренев смотрел куда-то вдаль и точно там видел ту, которую рисовал.
Уже смеркалось, когда Коренев оторвался от холста и, тяжело вздохнув, с шумом отодвинул мольберт. Задремавшая на кушетке Эльза вздрогнула
Из сумерек на нее глядела с холста дивно прекрасная девушка. Ревнивое подозрение закралось в душу Эльзы.
— Вот она, — сказал Коренев. — Вот та, которая сможет меня заставить позабыть вас.
— Она русская? — глухим голосом спросила Эльза.
— Русская, — гордо сказал Коренев.
— Кто она?.. Балетная артистка? — прошептала Эльза.
— Нет.
— Где вы познакомились с ней?
— Нигде… Она — призрак… Помните, в Вердере, когда я заболел, она явилась ко мне.
— Призрак?!. Как страшно, — содрогаясь, сказала Эльза, но лицо ее стало веселее. — О, Петер, только не шутите со мной.
— Какие шутки! — сказал Коренев. — Это та, которая указала мне идти в Россию. И если я найду ее… Простите меня, Эльза.
— Да, конечно… — холодно сказала Эльза. — Она так прекрасна. Вы поедете ее искать?.. Когда вы поедете?..
— Не знаю.
— О, милый, милый Петер. Возьмите и меня с собой. Кто едет с вами?
— Доктор Клейст.
— Только?
— Нет… Еще Бакланов, Дятлов…
— Дятлов?! — с удивлением воскликнула Эльза. — Мисс Креггс.
— С вами едет женщина? Возьмите и меня с собой. Вы помните, как мы с вами хорошо умели wandern по горам Баварии и Гессена?
— Эльза… Там опасности: чума, насекомые, хищные звери. Сорок с лишком лет туда не ступала нога человека.
— Какая цель вашего путешествия?
— Найти Россию.
Сумерки сгущались. Самому Кореневу было страшно смотреть на призрак, воплощенный в красках.
— Пойдемте, — сказал он. — Пора закрывать мастерскую…
Когда на улице они прощались, она протянула ему холодную руку и смотрела на него жалким, просящим взглядом. Он глядел мимо нее, был занят своими мыслями. Призрак манил его, и не мог он не верить в него.
X
Получить нужные для проезда в «Россию» визы оказалось невозможно. При широко объявленных свободах путешествовать было нельзя. На Behrenstrabe хлопотавшего за всех доктора Клейста принял худощавый желчный человек, консул Бирк, социал-демократ по партии. Он знал, что Клейст был членом рейхстага от Deutsche National-Partei, [3] и потому наежился и нахохлился, увидав старого доктора.
— Куда это вам? — спросил он.
— В Россию, — отвечал Клейст.
3
Немецкой национальной партии (нем.))
— Но вы знаете, что Россия погибла, что ее нет, — сказал Бирк. — Погибли и все наши тамошние концессии.
— Теоретически-да, она погибла, — сказал Клейст, — но мы не имеем никаких конкретных данных оттуда, и вот за этими конкретными
— Но вы не русский, фрейлейн Беттхер не русская, там есть еще американка, — фыркнул Бирк.
— Но, по существу, какая цель препятствовать нашему выезду? Мы на некоторое время освободим от своих ртов германский народ и, может быть, обогатим науку новыми исследованиями.
Этот довод несколько смягчил господина Бирка.
— Хорошо, — сказал он. — Достаньте раньше визы от польского консула и удостоверение профессиональных союзов в том, что они ничего не имеют против вашей поездки.
Доктор Клейст откланялся. Ему казалось, что получить и то, и другое будет легко. Но пришлось каждому побегать и повозиться.
Бакланова и Дятлова в союзе литераторов встретили недружелюбно.
— Мы не можем, товарищи, дать вам такое разрешение, — сказал полный еврей, председатель союза русских писателей в Германии.
— Почему? — спросил Бакланов.
— На это есть много причин, — сказал, щуря свои глаза, председатель.
— Например?
— Ну, скажем, вы поедете туда. Вы получите новые впечатления, новые темы. Это несправедливо. В то время, как мы должны вариться в своем соку, выискивать темы среди монотонной берлинской жизни, искать героинь среди Nachtlokal'ей и танцовщиц открытых сцен, пережевывать, так сказать, жвачку все из того же мужика, рыться в Библии и черпать вдохновение в «Песни песней», вы получите новые впечатления и будете иметь новые темы. Есть и другая причина. Причина политическая. Товарищу Дятлову я бы еще мог дать такое разрешение, но вам, товарищ Бакланов, — никогда. Вы едете в новую страну. А если вы используете свою поездку для проповеди национальных идей, если вы нарисуете там царство и обставите все в России так, как было при царях: сытно, уютно, свободно… Нет, нет. Это невозможно. Это было бы несправедливо и по отношению к той партии, к которой я имею счастье принадлежать, и по отношению к товарищам, почтившим меня своим доверием. Нет, не могу, товарищи.
Дятлов стал доказывать, что никто не возбраняет всем русским писателям, объединенным в союз, примкнуть к ним и ехать вместе.
— Мое политическое credo, товарищ Мандельторт, вам порукой, что мы не позволим Бакланову писать то, чего нет, — сказал он.
— Это так, товарищ Дятлов, — задумчиво сказал Мандельторт, — ну, я мог бы сделать для вас маленькое исключение, но при одном условии. Вы обязуетесь все, что вы будете писать оттуда, давать только в нашу газету…
— Хорошо, — сказал Дятлов.
— Вы позволяете мне теперь же напечатать анонс в газете, что газета, не считаясь ни с какими затратами, решила командировать своего талантливого сотрудника и глубокоуважаемого члена партии для исследования того, что осталось от России.
— Хорошо, — сказал Дятлов.
— И, — многозначительно добавил Мандельторт, — ваши очерки мы поместим на первом месте… По тридцати пфеннигов за строчку.
— Это уже слишком, — воскликнул до сих пор мрачно молчавший Бакланов.
— Ну и чего вы волнуетесь, товарищ? Ну и вы же знаете постановление союза редакторов об одинаковой плате.