За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
(высота 234,8, 28—30 июля 1942 г.) 1
До Поросозера оставалось сорок километров. Вчера начальник штаба бригады Колесник созвал командиров отрядов, роздал каждому очередной лист карты, и все вдруг увидели, что долгожданная цель — вот она, рядом, в двух нормальных суточных переходах. Лист включал в себя и Клюшину Гору, и Кудамгубу, и Совдозеро, он обрывался на юге где-то вблизи Суоярви, но все это было неважно, эти пункты не имели сейчас никакого значения, глаза командиров были устремлены
Вот оно, это далекое и почти несбыточное Поросозеро,
Потом взгляды заскользили по прямой вверх, к высоте с отметкой 264,9, и воодушевление заметно поубавилось. Два дня — это если бы переходы были нормальными, но в их положении и недели может не хватить, а многим — коль не будет решительных перемен к лучшему — и жизни не хватит, чтоб преодолеть эти несчастные сорок километров.
Весь день 28 июля не шли, а паслись, делая долгие привалы. Ели все — чернику, недозрелую бруснику, зеленые и твердые, как орех, ягоды дикого шиповника. Ягоды уже не запихивали сразу в рот, а, глотая слюни, собирали в кружки и пилотки и съедали большими горстями — так казалось сытнее.
К вечеру остановились на большой привал на высоте 234,8.
Радисты сразу же развернули рацию. В последние дни они чувствовали себя без вины виноватыми и не жалели сил—лазали с антенной на деревья, часами хмуро сидели у аппарата, подсоединяли дополнительное питание, по многу раз меняли позицию. Пытались выходить на связь даже на коротких остановках, но все было напрасным: сигнал из Беломорска не пробивался.
Аристов, Кузьмин и Тихонов, как всегда в начале привала, разошлись по отрядам, Колесник делал обход линии обороны, корректируя расположение огневых точек, в штабе никого не осталось, и Григорьев, искоса наблюдая за стараниями радистов, одиноко сидел, привалившись спиной к стволу сосны, корни которой, как чудовищные щупальца, широко расползлись поверху земли во все стороны.
Это было могучее и красивое дерево, наверное долго боровшееся за жизнь и наконец отвоевавшее себе приволье и изобилие. Под его жирной раскидистой кроной уже не было ничего живого — только бурые опавшие шишвд и толстый слой мертвой хвои, которые постепенно превращались в перегной и, наверное, скоро вновь станут питать живительными соками эти цепкие причудливые корни. Как и всякий выросший в лесных краях человек, Григорьев не любил в лесу ничего бесполезного, а эта жирная и сытая сосна была неприятна уже тем, что он искал и не находил никакого ей применения. Она была столь раскидиста и суковата, что даже порядочной доски из нее не выпилишь.
«Неужели возможно это? — с удивлением подумал Григорьев.— Возможен этот замкнутый в себе круг жизни? Неужели оно и боролось за жизнь лишь для того, чтобы расти в сытом и бессмысленном одиночестве? Что дает она лесу, земле, людям? Разве что семена из этих ощерившихся шишек? А если
Где-то наверху перебирался с сука на сук радист Мурзин, пристраивая антенну.
— Ну как? — спрашивал он Паромова.
.— Давай еще выше, если можешь...
— Отчего не мочь? Тут как по лестнице... Ой, товарищ комбриг! — неожиданно воскликнул Мурзин.— Вижу большое озеро и вроде там деревня какая-то... Вроде крыши белеют. Неужто и вправду деревня?
— Где, в какой стороне? — поднялся Григорьев.
— Вон там, на юго-востоке... Озеро-то начинается совсем рядом, километра четыре отсюда, а деревня далеко, километров восемь, а то и больше... Вроде крыши белеют. Возможно это, товарищ комбриг?
— Возможно. Это, наверное, Янгозеро, если ты скалу за крыши не принял. Вот что, Маркони, давай-ка слезай оттуда, я заберусь, посмотрю.
— Сейчас, только антенну пристрою... А на востоке, товарищ комбриг, дымки вижу. И тут вот, и северней... И прямо на север, по нашему курсу, дымит. Костры это, что ли? Отсюда здорово все видно, только ветки мешают.
— Слезай поскорей...
— Сейчас, сейчас, товарищ комбриг.
— Макарихин, давай сюда твою спину!
Да, это дерево рождено было для наблюдения. Наверное, на таких соснах в старые времена прилаживали бочки со смолой, чтобы поджечь их в нужную минуту и дать сигнал о приближающейся опасности.
Мурзин не ошибся: на юго-востоке хорошо просматривалась в бинокль серая крыша, но это была, не деревня, а одинокий барак, почему-то не обозначенный на карте, а деревня была отсюда далеко, и ее навряд ли увидишь, так как расположена она в глубине залива и закрыта с севера лесом. Да и расстояние туда немалое — километров двадцать. А вот дымки — это совсем рядом, и тут ошибки нет: горят костры. Сколько их — сосчитать невозможно, но три бивуака налицо, это точно, и несомненно— все они вражеские. Греков не должен жечь костры, да он и не жжет, высота 264,9 хорошо видна.
Григорьев поудобнее уселся на суку, раскрыл планшет и стал определять, хотя бы примерно, координаты видимых дымков. «Почему в последние дни они не приближаются, держатся в отдалении, словно чего-то выжидают? — вновь задал он себе этот вопрос.— Неужели решили взять нас на измор, без боя? А что — тут есть резон... Финны никогда не любили открытых боев, они будут искать возможности обойтись без потерь. Эх, если бы у людей были силы! Как хорошо бы подобраться и устроить им шурум-бурум! Совсем обнаглели, сволочи!»
— Где комбриг? — послышался голос Аристова. Он незаметно подошел и устало опустился на тот самый корень, на котором сидел недавно Григорьев.
— Комбриг там,— ответил Макарихин, показывая рукой вверх.
— Где, где? — обеспокоенно вскочил Аристов и, вглядевшись, увидел Григорьева.— Иван Антоныч, ты чего? Что ты там делаешь?
— Антенну пристраиваю,— тихо отозвался тот, начиная осторожно спускаться.
— Да ты что? Некому другому, что ли? Вы что это себе позволяете? повернулся Аристов к радистам.