За что?
Шрифт:
Еще за два месяца до побега неизвестный Сашка неожиданно прибыл в санчасть.
— Наш человек, — кивнул Иосифу Аркадьевичу Петр.
— Наш значит наш, — подтвердил доктор и поселил новичка у окна, на нижней полке вагонки.
Миша впервые столкнулся с ним на высоком крыльце амбулатории. Бронзовая антика лица, ярко-зеленые глаза, вдумчиво следящие за собеседником из-под лакированного козырька мичманки, да и весь облик молодцеватого атлета вызвал у Миши в тот час нескрываемую симпатию. Но разговор, повернутый Севастьяновым к политике, к злой критике советских вождей, насторожил Мишу. «Уж не провокатора ли подослали к нам?» — подумал он и круто переменил тему беседы.
Разговор
Позднее Миша почти не встречался с Севастьяновым: в зоне вспыхнула эпидемия дизентерии. Медики разрывались на части, бегая по зоне с лошадиными дозами бактериофага. Севастьянов часто исчезал, не приходил на свое место по нескольку дней. Однажды после врачебного обхода Миша вернулся в стационар. В углу секции, где лежали законные воры, четкий голос читал книгу о восстании рабов в Древнем Риме. Больные увлеченно слушали чтеца. Тот дополнял юдоль древней империи собственными соображениями о нынешней тирании на одной шестой земли.
Это был Сашка Севастьянов, в неизменной мичманке с лакированным козырьком.
— Не пора ли угостить вас Есениным? — неожиданно предложил он слушателям.
Бережно отложил книгу. На побелевшем лице замерцали фосфорическим блеском расширенные глаза. Скрестив руки на груди, как бы сдерживая внутреннее волнение, он нараспев начал декламировать.
— Стой, Сашок! Крой своими! — взвизгнул после двух-трех стихов один из восторженных почитателей поэзии.
— «Лица худые и желтые, словно лимон, — молитвенно закачало Сашку. — В этой стране Лимонии, где драконов закон…» — но тут же смолк, увидев Мишу.
Беспредельники мутно уставились на фельдшера недовольными взглядами. Миша догадался — он лишний. Бочком убрался за дверь. В коридоре Петр объяснил ему:
— Наш культурно-воспитательный час. Зачем мешать, Михаил Аронович? Ребята могут обидеться.
— Петро, а за что влип Севастьянов? — не утерпел от любопытства Миша.
— За бабки. Знатный гравер, — с уважением ответствовал Петр. — Мастырит линковые очки и саргу [28] …
Недели следовали за неделями. Хлипкая грязь в зоне каменела, лужи стали покрываться бельмами льда. Севастьянов все чаще и чаще заходил к Петру в кабину санобслуги. Здесь он резал картон на мелкие квадраты, оклеивал бумагой. Согнувшись, размалевывал самодельную тушь на своей большой ладони. Когда фельдшер с доктором, вконец уставшие, вваливались в покои, он моментально испарялся. «Карты, стервец, делает для блатных», — думалось Мише.
28
Мастырит линковые очки и саргу (уг. жарг.) — делает фальшивые деньги и документы.
Сейчас, после побега, Иосиф Аркадьевич и Миша знали, какие «карты» изготовлял Севастьянов. Где же ты, Сашка? На какую тропу выведет тебя кривая? Или по тебе гудит паровоз, отправляющийся от порта Ванино на Комсомольск? А может, ты лежишь с девятью граммами свинца в остывшем сердце?
Не знал, не ведал Миша, что скоро встретится с Севастьяновым в темном металлическом трюме коробки, плывущей к Колыме. И предстанут перед белым халатом придурка, выдравшись из беспредельников, ободранная казенная куртка, худющая физия, остриженный под машинку лоб. В упор зазеленеют глаза, и на изумленное Мишино: «Это ты, Севастьянов? Как же так?» — он гордо бросит:
— Кто, как не я, лепила? Пусть
Письмо
Длинные сероватые гробы бараков вкопались — один к другому — вдоль берега моря. От порога до порога — утрамбованные дорожки. Моросит мелкий дождь. У входов поблескивает скользкая холодная глина. Десяток бараков отделяется от остальных квадратом высоких заборов. По горизонтальным перекладинам столбов сверх ограды натянута колючая проволока. Ее струнные ряды пересекаются в углах, где возвышенно торчат свайные хижины вышек. На них — пулеметы, прожектора. Ну, и «попки». Вечереет. Зажигаются высокие лампы. Лучи прожекторов скользят вдоль штакетников и забора, пламенеют на соструганных сучках досок. В решетках оконцев вылупляется тусклый лампадный свет.
Через невидимо-темное море ползут светлячки.
— Скоро наш этап. Вот они, коробочки, — грустно говорит Иосиф Аркадьевич, облокотясь на перила крыльца.
— Поплывем, Аркадьевич, вместе, — успокаивает притулившийся рядом Миша.
Они в хлопчатобумажных темно-серых рубашках и брюках. Спереди — накладные карманы. В отличие от других, одежду им, придуркам, выдали со склада новую, первого срока. Щуплый доктор с чаплинскими усиками и залысинами да еще с комическим беспокойством черных глаз кажется Паташоном рядом с фельдшером. Юный помощник на голову выше. Миша смахивает дождевые капли, залетевшие на лоб.
— Каждый трюм рассчитан на две тысячи; если подгонят две коробки, всех не возьмут, — чеканит рассудочный Иосиф Аркадьевич. — Тогда будем гужеваться здесь всю зиму, а там отхлопочем у майора обратный этап.
— Неплохо бы, — соглашается Миша. Он вытаскивает из кармана пару папирос, аккуратно завернутых в тряпицу. Закуривают, пускают дым, наслаждаясь запахом табака.
— Что обидно, Мишка, — в голосе Иосифа Аркадьевича фальцетом дрожит гнев, — обидно, что осталось мне до воли два года — и закандёхают хрен знает куда… Знаешь, — оживляется он, — боюсь за свою половину. Она у меня такая — пожар!.. Теряет сознание от страсти. Эмоции на первом плане. А познакомились мы чисто случайно. Тогда я жил на Колхозной площади…
Миша мигом переносится в далекий, как сказка, город.
— А рядом — Трубная, — восклицает он, желая, чтобы Иосиф Аркадьевич вспомнил еще что-нибудь столичное.
— Да, рядом Трубная, Садовое кольцо, — щурится Аркадьевич. — Переехал я к Ленке. Тесновато: койка к койке ее матери. Комнатуха обшарпанная, в старом двухэтажном домике на Мытной. Если помнишь, там угловой продовольственный магазин «Три поросенка». А зацапали меня за отца. Его как старого партийца расстреляли. Мне же пришили семь тридцать пять. Социально опасный… Как тебе кажется, — переменил тему Иосиф Аркадьевич, ткнув носом Мишино ухо, — почему она не отвечает на письма? Сколько я их отправил! Может, того… ее сунули в конверт? Нет. Не может быть: развод оформлен, красную корочку не отобрали. И теща отписала хорошо. Что скажешь, Михаил?
Миша молчит. Он переносится на Усачевку, здоровается с восторженными друзьями, обнимает слабенькую маму, гладит валик старого дивана — там еще пружина в середине выпирает — и смотрит не насмотрится через окно на шумный от детей и домохозяек двор.
— А что, если она загуляла?.. — запинается Иосиф Аркадьевич. — Я катану ей письмо, что достану ее и на краю света. Куда бы она ни спряталась. Своей рукой выцарапаю. Не уйдет, сучара! — всхлипывает врач. — Немедленно, не теряя ни секунды! В кабинку, — Иосиф Аркадьевич хватает Мишу за руки и уводит в барак.