За други своя!

Верещагин Олег Николаевич

Что самое ужасное — даже без ненависти…

…Они бросились сразу, все четверо. Счастье, что Олег ожидал этого. Он выстрелил в упор, между мудрых и тоскливых желтых глаз, и волк рухнул на бок, загребая грязь лапами; одновременно — не глядя рубанул мелькнувший слева белый бок и пнул, изловчившись, третьего под челюсть. Всадил в мелькнувшую у живота пасть ствол револьвера, повернул, ломая зубы. Еще раз обрушил меч налево, где в грязи вертелось что-то белое, живое… Зубы волка скрежетали по стали, он выплевывал какие-то кровавые куски, и хрипел горлом. Олег пропихивал кулак с револьвером в глотку, не давая сомкнуть зубы. Еще один зверь прыгнул на грудь Олегу, цапнул зубами, но попал на огниво меча, и мальчишка изо всех сил ударил волка сверху между ушей кулаком

с торчащим яблоком, одновременно толчком вогнав револьвер в глотку еще глубже… Оглушенный волк крутился на месте, и Олег вогнал закругленный конец меча ему между лопаток, раскалывая позвоночник. Потом, как пробку из бутылки, вырвал наган из пасти другого зверя — и рука, и оружие были в слюне и крови… Держа руку на весу, мальчишка оглянулся, еще не веря в победу.

А это была победа. Один из волков лежал мертвым — с раскроенным черепом и раной на боку, из которой выпирали рассеченные ребра. Раненый в позвоночник волк полз в сторону. Он не спасался от смерти, он просто не хотел умирать на глазах убийцы.

Олег нагнал его в два шага. Волк повернул голову, распластав неподвижные задние лапы и расставив передние. Из пасти текла кровь. Он не скалился, не рычал. И смотрел на мальчишку понимающе и спокойно. Потом — отвернулся и вновь пополз прочь.

Олег не добил его и не преследовал. Он смотрел вслед волку тоскливым и неподвижным взглядом. Тот отполз на полсотни шагов. Резко выпрямился, поднимая искалеченное, непослушное тело на все четыре лапы. Медленно запрокинул голову вверх. И рухнул на бок.

— Да, — услышал Олег свой голос, — дружище. Вот так — умереть. С поднятой головой, молча, бесстрастно и не обращая внимания на боль… Это — смерть, дружище волк, это — смерть…

Выбравшись из болота, он тщательно вымыл руки, протер револьвер и меч. Кисть руки оказалась все-таки повреждена немного, но не очень серьезно. Выпрямившись, мальчик увидел, что трупы волков уже погружаются. Надо было идти. Идти дальше.

ИНТЕРЛЮДИЯ: "ВОЛК."

Опять, опять… Пожалуйста, молчи! Когда луна парит холодной птицей, Вы слышали когда-нибудь в ночи Простую песню серого убийцы? Рука сама хватается за нож. Ужель, почуяв близость человечью, Он злобно вспомнил, как хлестала дрожь Его подругу, сбитую картечью? А может быть, он плачет на луну. Поняв беду совсем иного рода: Мы все обречены на тишину За горькой гранью нашего ухода. Но, словно пропасть гулкой синевой Иль ночью в чаще огонек случайный, Тревожит душу этот жуткий вой Какой-то жуткой и запретной тайной. Что знает он о звездной глубине, Так безысходно в песне муча горло? Какая боль, немыслимая мне, Такую муку из него исторгла? Как будто ветер в ивах закачал Глухое тело мертвого рассвета… …Такой тоски я в людях не встречал, Но, может быть, они скрывают это? (Стихи С.Щербакова.)

* * *

До развалин Олег добрался около часа дня — болота тянулись дальше, чем казалось на первый взгляд. Но дороге ему то и дело попадались россыпи брусники, голубики и клюквы, и мальчишка нагибался, срывая кустики и губами обирая с них ягоды. А уже рядом с развалинами, в небольшой березовой роще из чахлых деревьев оказалось невероятное множество подберезовиков. Олег собирал грибы

в мешок из плаща, пока не ощутил неожиданно отчетливо, как жадно тянут из него изголодавшиеся березы Огниву — спеша и вздрагивая, он выбежал из рощи, как наскипидаренный.

Среди развалин было жутковато, и Олег устроился под стеной, в засыпанном почти, у самого начала то ли подкопе, то ли подземном ходе. Обнаружилось вдруг, что он очень устал. Едва хватило сил притащить из той же рощицы сушняка и, свалив его кучей у входа, завалиться на плащ. Полежав, он ощутил, как засыпает, и снова заставил себя, сняв куты, разложить их на просушку. Драные носки промокли насквозь. Ноги застыли от ледяной жижи, покрылись разводами грязи и начинали болеть. Олег угрюмо посмотрел на свои ступни и, закутав ноги плащом, свалился на колкий хворост. Повозился недолго — и уснул…

…Олег проснулся около четырех. Спать на деревяшках — дело не слишком-то приятное. Но он давно привык к таким мелочам. Он сел, потянулся, стукнув кулаками в земляной потолок и чихнул, тряхнув головой. Потом откинул плащ и, встав на колени, выглянул наружу.

Здоровенный лемминг восседал в трех шагах от пещерки. Он лопал, поглядывая на небо, какую-то травку, очевидно, опасался птиц вроде той, двухкогтистой. А опасаться-то надо было совсем другого! Камень, брошенный мальчишкой, стукнул зверька точно по черепушке — тот даже не пискнул…

…Через полчаса мальчик, негромко посвистывая, сидел у небольшого костерка, скрестив ноги, и нанизывал грибы на гибкий прут. На автоматном шомполе над огнем жарился выпотрошенный, ободранный и обезглавленный лемминг. Рядом (неэстетичное соседство!) сушились куты и носки.

Поворачивая над костром импровизированный вертел, Олег напевал пришедшие в голову строчки:

— Авгу-авгу-авгу-августин,

Августин, Августин… — дальше он не помнил по-русски и добавлял невесть как и откуда запавшие в память слова: — Аллес ист хин! — чего, конечно, не было в песне Леонтьева. Потом начинал сначала. Настроение было неплохое. По расчетам, до Тенистого оставалось верст пятнадцать, не больше. Их можно прошагать до полуночи, если не медлить с выходом. Несоленое мясо и несоленые грибы могли бы показаться отвратительными, но Олег не обращал на это внимания. Обжигаясь, он ел лемминга, ловко срезая мясо камасом у самых губ и тем же камасом подкалывая поджаристые дымящиеся грибочки, выложенный на плоский камень.

Куты еще не высохли, и Олег, наевшись, решил побродить по крепости. Прихватив наган и все тот же камас, он выбрался из пещерки…

…Развалины казались не просто пустыми и тихими, но еще и затаившимися. Над щербатыми провалами древних арок сохранились суровые барельефы — чьи-то лица в низко надвинутых пернатых, неславянских шлемах смотрели на мальчишку внимательно и холодно. Тут и там вились по камням длинные спирали с закорючками и значками над и под ними — не кириллица, не глаголица, не линейный алфавит данванов. Если водить по ним глазами долго, начинал слышаться металлический лязг, то ли предупреждающий то ли угрожающий: так лязгают мечи ночной стражи у ворот города… Олег трогал эти камни рукой, проводя осторожно пальцами по глубоко врезанным буквам. Нет, тут жили не славяне. Может быть, арии — в незапамятные времена? Но они врде бы совсем дикие… Даже про их письменность Олег ничего не слышал.

В середине развалин практически сохранилась башня — похожая на конус с отсеченной, плоской верхушкой, сложенная из красного гранита. С запада стену порезала узкая — одному человеку впритирку пройти — лестница с высокими, вытертыми ступенями. Она казалась врезана глубоко в стену — Олег шел, словно в ущелье и лишь поднявшись наверх, понял, что башня эта — просто облицованный плитами удачный холм. Наверху образовывался как бы дворик, выложенный квадратными плитками белого цвета, порядком выветрившимися, но плотно подогнанными. Верхний ряд облицовки, неравномерно выступая над срезом холма, образовывал стену — по грудь Олегу — с зубцами выше его головы. В центре дворика в бассейн из трубки в виде разинутого птичьего клюва лилась струйкой вода.