За дверью, в ночи

Джафар Муса

И я жду.

Что скажут они, как поведут себя они, какую участь мне уготовили они?

Те, что скрываются за дверьми и окнами.

Я закрываю глаза, принимая и смиряясь.

И тут, вдруг, свершается, выходит луна, и освещает все вокруг, и бьет ярким светом мимо меня, бросая тени, очерчивая линии и предвещая всю последовательность событий.

Эту ли команду все ждали? Сигнал, знамение, указующий луч маяка?

И замерло все, и ничего не происходит так невыносимо долго, что я сам теряю терпение, и мучаюсь и ненавижу эту незаслуженную пытку.

Открываю глаза и вижу лишь черное и белое. Чернильно-черное и бледно белое. День и ночь смешались на контрасте. Свет луны разрезал весь мир напополам, четко отделив уголь от

снега, вскрыв всю сущность зла до самых его корней.

Но не это занимает мои мысли, и не думаю я более о навязчивых понатыканных справа и слева густо дверях и окнах, не помышляю о тварях, что скрываются за ними, а смотрю лишь во все глаза на черную землю и белый забор. На белый забор и на черную тень на нем. Единственную тень на всей улице. Единственную тень на всей планете, которая только и осталась в свете луны. Эта тень страшна своими очертаниями, она поражает своими размерами, она убивает своей реалистичностью, гибкостью и статью животного, хищного, яростного, жестокого. И вижу я все до мельчайших подробностей, до самых мелких деталей: и вздыбленную на загривке шерсть, и мощные изгибы тела, и частокол зубов, торчащих из пасти.

И поворачивается эта тень ко мне и смотрит мне прямо в глаза, проникая вглубь и исторгаясь из этой самой глубины.

А за моей спиной одиноко, но честно, без прикрас, светит луна, и смотрит на меня, одиноко стоящего на улице, посреди притихших тварей, что скрываются за дверьми и за окнами.

А утром я покинул тот городишко.

Уехал навсегда.

Но, как и сказал в самом начале, не нашел его потом более ни на карте, ни на путеводителях, словно не существовало его и в помине.

Поминки

Он появился у дома ровно в ту секунду, когда последний луч солнца погас на горизонте, забыв после себя кровавое зарево ушедшего дня. Черный костюм, черный галстук, черные очки. В другое время это бы выглядело, как избитое клише. Но, как же было не поддаться искушению побыть самим собой на претенциозном людском маскараде!

Двухэтажный дом в престижном районе города, сдержанный, предельно выверенный церемониал у входа. Рукопожатия, строгие кивки, тронутые печалью лица – ритуал, изысканный спектакль, отточенный поколениями, чтобы обозначить, подчеркнуть момент ухода одного из своих представителей, скромную, но достойную эпитафию. Присутствующие выражают свою скорбь, раскрывая целую гамму чувств: от осмысления понесенной потери до стоического принятия бренности их существования, через сопереживание и единение, до станции подведения итогов невосполнимой утраты и невыносимой, горькой, как синильная кислота, необходимости двигаться дальше, не смотря ни на что, на фоне тщательно подавляемой радости от того, что провожают не тебя и твоя конечная еще не скоро.

Ярко освещенная терраса, несколько невысоких ступенек, ядовито зеленый газон в лучах придорожных фонарей. С каждым шагом, приближавшим его к дому, он чувствовал все большую уверенность и спокойствие, вдыхая чудесный прохладный воздух близкой ночи, наполненной музыкой шумного города: гудящих улиц, далеких разговоров за тысячами окон, звенящих проводов вдоль мостовых, хлопаньем крыльев невидимых птиц в затухающей синеве над головой, перестука шагов, дроби вагонов метро глубоко под землей, шороха шин, беззвучного смеха, отраженного множество раз от стен из стекла и бетона. Он любил это время суток. Вернее, полюбил его не так давно. Оно наполняло его энергией, желанием, ощущением полноты бытия, а самое главное – он ощущал любовь, горячую, страстную, пульсирующую во всем сущем. Любовь самой ночи, встречающей долгожданное дитя.

Несколько коротких приветствий, проигранная и переигранная печаль, еще одна монетка в копилку, проходящую по

рукам, еще одно действие в наборе ролей, отпущенных каждому на пути от колыбели до могилы. «Очень жаль!», наклон головы, пируэт, «Да, сожалею. Кто бы мог подумать…», нахмуренные брови, легкое па, «Виделись совсем недавно. Выглядел абсолютно здоровым», поджатые губы, поклон корпусом, «Береги себя», «До встречи!», «Для тебя, наверное, это был серьезный удар. Сожалею. Вы были друзьями…», «Да, больше тридцати лет.», «Он был лучшим из нас», сдержанные аплодисменты зала.

Свою партию он играл с честью и достоинством. Тридцать лет знакомства, еще с университета. Сколько приключений довелось пережить. Сколько историй можно рассказать.

Было бы кому слушать.

Теперь, конечно, одним умным собеседником стало меньше. Мир еще более потерял свою привлекательность, стал глупее и бесполезнее.

В доме народа было не меньше. Если не считать мертвого тела в дальней комнате, такую тусовку можно было применить к любому торжественному случаю – помолвке, дню рождения, встрече одноклассников, даже показу мод, никто бы не смог придраться. Наверное, это и хорошо. В конце концов, это крайне удобный повод для общения: все те же, минус один. Людская социализация, роение, танцы с волками, смазка на шестеренках нескладной системы, придуманной человеком, как и все неестественное в этом мире. Покойный из нее выбыл, он уже не с нами, но дела, увы, не ждут. Поспеши, пока сам не оказался в коробке, на постаменте в дальней комнате, в которую стараются не заглядывать, словно боясь побеспокоить этот квелый кусок мертвой плоти.

Прогуливаясь по комнатам и коридорам, от одной группы беседующих к другой, становилось все более очевидно, насколько ему наскучила, опостылела эта душесмердящая условность, громогласная недосказанность, зеркальная отраженность переживаний, убогая квадратура эмоций: «надо взять себя в руки и жить дальше» на поминках, и «желаем молодым счастья, с нетерпением ждем пополнения!» на свадьбе, различного кроя и расцветок костюмы и платья, придающие хоть какую-то привлекательность змеевидным телам, разбитые улыбки, липкие прикосновения, все эти элементы обязательной программы, знакомой всем с детства игры, не приемлющей импровизаций.

К своему неудовольствию он заметил, что сигара и дорогой коньяк не доставляют ему прежнего удовольствия. Вряд ли дело в обстановке: что-то безвозвратно изменилось в его восприятии атрибутики светской жизни. Вполне возможно, все это случилось одновременно с пробуждением от навязанной ему псевдореальности, в которой не было места ничему настоящему.

Странно, осознание этого факта не вызвало у него никаких эмоций. Он словно наблюдал за своим телом, лежащим на столе операционной, не питая особых надежд на успешное завершение и ничуть об этом не сожалея.

Однажды, не так, впрочем, и давно, словно кожей почувствовав искусственность всего, к чему он прикасался, он стал искать настоящего себя, островок подлинной, живой, даже животной, сути, в океане бессмысленной и убаюкивающей суеты. Он не смог бы сказать, как и когда ему стала очевидна истина, к которой он исподволь стремился. Сейчас он с улыбкой вспоминал свою незрелость, бесконечные ночные страхи, которыми он не мог ни с кем поделиться, неуверенность в каждом последующем шаге. До того момента, когда был пройден последний отрезок пути, когда заветная цель предстала его глазам и можно было не скрываться перед самим собой, не таиться от самого простого и правильного ответа на все его вопросы. Никогда ранее он не чувствовал себя настолько полноценным, свободным, наполненным подлинными соками земли, единственным живым среди этих ходячих мертвецов (хотя расхожие сказки утверждают обратное), что могли сколько угодно говорить, ходить, заниматься любовью и рожать, но все равно не были способны жить и на малую толику того, что выпало на его долю.