За годом год
Шрифт:
Они стояли на перекрестке Советской и Ленинской улиц. Отсюда сквозь руины виднелись мощенная булыжником площадь Свободы, кафедральный костел, башня ратуши с отсеченным куполом и скелетом часов.
"Да, — всколыхнулись мысли, — городу в самом деле не хватало центра, который организовал бы его. Площадь Свободы? Ее уже давно обходит жизнь, хотя некогда и бурлила здесь. Круглая площадь? Нет, нет! Даже если на ней и скрестятся, как, видимо, предложит Михайлов, главные магистрали, все равно, отдаленная от политических и административных учреждений, она не станет тем местом, куда течет городская жизнь… Центр — это, краеугольный
Вдруг сердце Василия Петровича, поднятое волной, замерев на мгновение, затрепетало, и словно само собой что-то осенило его.
— Мне кажется, центр можно решить… — растягивая слова, сказал он, — как систему площадей… Новой и Свободы…
— Нуте, нуте! — неопределенно, думая о своем, поинтересовался Михайлов.
— Система включила бы в себя и окрестные кварталы. А Советский проспект…
— Ага! Советский проспект! Минутку! — не дал ему говорить дальше Михайлов и, попросив у Дымка план, стал рассматривать его.
Василий Петрович немного подождал, но, видя, что "Старик" не поднимает головы, не сдержался:
— Проспект связал бы систему центральных площадей с Круглой площадью и парком, а с другой стороны — с площадями, что возле Дома правительства и у вокзала.
Все более волнуясь, он тоже склонился над планом, намереваясь показать, о чем говорил, но в тот же миг вздрогнул — Михайлов перенял его руку и несильно пожал.
Члены комиссии окружили их.
— Где вы предлагаете разместить новую площадь? — озабоченно спросил Понтус.
Его внимание почему-то обескуражило Василия Петровича. Он взглянул на его строгое лицо и показал на квадрат против ЦК и Театрального сквера.
— А все, что в квадрате?..
Когда в сорок третьем году при Совнаркоме было создано Управление по делам архитектуры и Понтусу предложили возглавить его, все приняли это как должное. Понтус поднимался по служебной лестнице не быстро, но без срывов и зарекомендовал себя администратором с цепкой практической сметкой. К тому же перед самой войной он в соавторстве с Барушкой закончил работу над проектом монументального здания исторического музея, одобренным на конкурсе. Все это, вероятно, и сыграло роль в его назначении. В то время, перед освобождением Белоруссии, на такие должности подбирали людей творческих: им предстояло работать и за себя и за тех, кто пока еще находился в действующей армии, — быть и руководителями и исполнителями.
Назначение обрадовало Понтуса: он ждал его, к нему стремился. Но приступил Понтус к работе как бы нехотя, убежденный, что сдержанность и неторопливость необходимейшие качества ответственного работника. И надо сказать, повел дело успешно. Собрал сведения о бывших сотрудниках своего ведомства — об архитекторах, конструкторах, инженерах-строителях, геодезистах, техниках-геологах и гидрологах, экономистах по планировке городов,
Большинство их было на фронте — в интендантствах, в саперных частях, меньшинство в тылу — на Поволжье, Урале, в Средней Азии. Понтус установил с ними связь, заручился согласием вернуться на прежнее место и даже добился демобилизации некоторых из них. Так что, когда правительство переезжало из Москвы в Гомель, с Понту-сом ехала довольно большая группа градостроителей.
Правда, сотрудники любили рассказывать о нем смешные истории, рисовали карикатуры. Но в шутках и насмешках не было непримиримой иронии: на Понтуса глядели как на что-то неизбежное и не самое плохое… Приблизить к себе недовольных, непримиримых, но способных, включить в обойму привилегированных, дать проявиться, блеснуть (успех, как ничто другое, гасит недовольство) — все это содержал в себе арсенал Понтуса. И пусть прозрачными были его фокусы-мокусы, они часто удавались: больно уж опасной была опала и заманчиво парение. Да и сам Понтус, человек искушенный, деловой, старался поддерживать веру в себя и умел показать, что за его спиной стоит некто более высокий и ответственный. Были у него и свои, подсказанные опытом способы, избегать поспешных решений.
Вот и теперь, чтобы не вызвать спора и в то же время, возразив на всякий случай, уйти от окончательного решения, Понтус примирительно предложил:
— Давайте, дорогой Василий Петрович, к этому вопросу вернемся немного позже.
— Когда? — спросил за того Михайлов. — И почему позже?
— Надо посоветоваться. Ведь в квадрате-то — коробки. А вокруг них даже страсти разгораются. Ведомства наперебой свои права на них доказывают.
— А с кем советоваться будем?
— С народом, Владимир Иванович.
— Ну что ж, пожалуйста, — будто не понял его Михайлов. — Но, видите ли, нам что-то тоже надобно делать… — Он энергично сложил план, вернул его Дымку и снова перевел взгляд на Понтуса. — А каково, собственно говоря, ваше мнение? Вы что, против?
— Я этого не сказал, — возразил Понтус с удивленным и немного обиженным выражением лица. — Да и там, — брови его многозначительно поползли вверх, — не рекомендовали спешить. Война ведь идет еще.
— Вот именно, что идет! И закончится она нашей победой…
На мгновение все замолчали.
— А вы как находите? — уже не скрывая, что сердится, обратился Михайлов к Дымку, который слишком долго складывал план, а потом несколько раз завязывал и развязывал папку.
Дымок перестал возиться с папкой, поднял голову и часто заморгал. Погасив виноватый блеск в глазах, ответил:
— Мне кажется, что лучше начинать с большого. Так? А уступать будем потом.
— Кому уступать, если не секрет? — иронически спросил Понтус.
— Нет, это я вообще… — торопливо поправился Дымок. — Хорошо, если знаешь, что работаешь для большого дела. Так? Тогда легче работать… Коррективы же всегда можно внести. Тут важен запев…
Возле них начали останавливаться любопытные прохожие. Слегка отстранив Дымка, в круг, образованный членами комиссии, в клешной крепсатиновой юбке и яркой, полосатой безрукавке протиснулась Алла. Семеня мелкими шажками, грациозно неся правую руку с оттопыренным мизинцем, она подошла к Понтусу и, словно он был один, взяла под руку.