За годом год
Шрифт:
— Садись сюда, — пододвинул он табуретку и впервые при людях не постеснялся поцеловать ее.
Больные лежали и сидели каждый на своей койке, все остриженные, в нижних, с завязками вместо пуговиц, больничных рубашках, и потому похожие друг на друга. Только одна койка, рядом с Алексеем, была свободна.
— Выписали? — поинтересовалась Зося.
— Нет.
— А где же он?
— Умер.
— Здесь и умер? У вас на глазах?!
— Нет, перенесли в изолятор.
В груди у Зоси похолодело, и она с суеверным страхом взглянула на пустую
— Постель сменили?
— Понятно.
— А твое как здоровье?
— Ничего.
— Почему, Леша, ты и здесь не бережешь себя?
Он недовольно потянул одеяло на грудь и положил на него руки.
— Донесли уже? Няня небось… Что я, маленький, не хозяин себе? Мешаю кому, что ли? Ты вот лучше скажи без утайки, как дом наш.
— Что дом? Стоит. Снегом засыпало.
— Вот видишь. А Пальма?
— Я уж говорила тебе, дядя Сымон привел. Бегает по двору на цепи, никто чужой зайти не может.
— Молодчина! С завода не спрашивали?
— Спрашивали, конечно.
— Ты права, буду просить Ивана Матвеевича, чтобы дал работу по специальности. Хватит уж неприкаянным слоняться.
— Сначала поправься вот.
— Поправлюсь.
— Ты обо мне, может, тоже спросил бы что-нибудь, — тихо проговорила Зося и подумала: Алексей ни капельки не изменился, а она толком и не знает, что надо делать, чтобы он изменился.
Вот спешила к нему, и казалось — придет, выскажет, что накипело на сердце, и все станет ясным. Но пришла, начала говорить — и словно уперлась в глухую стену. Что тут поделаешь! Что ты тут изменишь, если стена глухая и каменная!
К горлу подступили рыдания. Зося закрыла глаза, и между темными ресницами у нее заблестели слезы. Но в этот миг она вдруг почувствовала, как что-то нежное забилось в ней. Зося замерла и прислушалась. Оно стукнуло еще раз, другой и притихло. Но золотая струна, к которой прикоснулось, все звучала и наполняла Зосю чудесной музыкой. Музыка нарастала, захлестывала сердце. Слезы, блестевшие на ресницах, вдруг раздвинули их и покатились по щекам. Но это были уже слезы радости и забот.
Зося вытерла лицо, взяла руку Алексея и осторожно приложила к своему животу.
Думая, что это каприз, стыдясь Зосиных слез, Алексей насупился, задышал носом. Но в ладонь его стукнуло настойчиво, требовательно. Не принимая руки, он весь потянулся к Зосе, шепотом, будто шутя, спросил:
— Не рано ли?
Дурень…
И попросил:
— Ты меня прости. Это я так, Зось…
Обиженная, она не ответила, все еще прислушиваясь к себе и чувствуя в словах Алексея одно — желание помириться.
"Вы заботитесь о людях, но не любите их", — вспоминал Василий Петрович, шагая по тротуару.
Снег шел с самого утра и успел покрыть все вокруг. Укутанные им, как ватой, руины по сторонам улицы возвышались причудливо. Низко нависшее небо почти сливалось с заснеженными развалинами и с покрытой снегом землей. Было во всем этом нечто призрачное.
"А вы их не любите!.."
Нет, это неправда. Разве мог бы он так работать и жить, не любя людей? Он архитектор, а это значит — человеколюб по самой своей природе. Ни одно искусство в мире так не связано с благополучием и счастьем людей, как архитектура. В ней невозможны даже карикатуры… И что значит — любить людей? Неужели это — потворствовать им во всем? Мириться с их отсталыми вкусами, близорукостью? Нет, настоящая любовь требовательна и даже жестока. Вот пройдет пять — десять лет, когда его непримиримость пробьет сквозь эти омертвелые руины проспект, и тогда будет видно, любил ли он людей. Проспект ляжет широкий, строгий, прямой, с шепотливыми липами и стремительными взлетами башен… И пусть вокруг многое останется на время прежним — люди под вечер, после работы, станут приходить сюда как на обетованную землю будущего.
Он думал об этом несколько иронично, словно объяснял очевидное, но понимал, что доказывает Зосе не совсем то.
"Вы заботитесь о людях, но не любите их…"
Вероятно, она признает лишь ту любовь, которую принимают сами люди. Ты любишь людей только тогда, когда они признают, что ты их любишь. И ты, в сущности, не любишь их, если они не чувствуют твоей любви, если она их не согревает. В этом, безусловно, есть доля правды… Поэтому-то он и представляется Зосе неуживчивым, мелочным…
Задумавшись, Василий Петрович не заметил, как с ним поравнялась горкомовская "эмочка". Проехав с разгона метра два на заторможенных колесах, она остановилась, и из ее открытой дверцы высунулась голова Ковалевского в шапке-ушанке.
— На ловца и зверь бежит! — крикнул он насмешливо. — Садись, архитектор, подвезу.
Василий Петрович отряхнул от снега пальто, шапку и без особого желания полез в "эмку".
В машине рядом с шофером сидел Зимчук. Это не понравилось Василию Петровичу, но, не показав виду, он пожал ему руку, которую тот протянул через плечо.
— А где ваш "козелок"? — покосившись на секретаря горкома, спросил Зимчук. — Далеко куда ходили?
По его тону Василий Петрович догадался — о нем недавно говорили, и, давая понять, что знает это, ответил:
— Одному подполковнику в отставке взбрело в голову строиться на прежней усадьбе. И обязательно на пепелище, где погибли жена и дети. Чтобы одновременно, как он выражается, построить дом и памятник. Разве не уважительная причина?
— Ну и как?
— Там — район капитальной застройки. И если сможет поднять четыре этажа, пусть строится.
— Занятно, — улыбнулся одними глазами Ковалевский. — А мы тоже только что побывали на усадьбе одного из твоих крестников. И решение о нем тебе все же придется отменить.