За годом год
Шрифт:
— Почему все же? — допытывался Зимчук. — Ну, почему?
— Да, да, пусть он скажет, — попросила девочка, видимо, тревожась, чтобы не обиделись ни Зимчук, ни подросток. — Он, дядя Ваня, у меня старший, я его слушаюсь всегда.
Подросток упрямо молчал, сердито косясь в окно. Из окна на него падал свет, и в этом свете продолговатое, худое лицо мальчика казалось очень бледным.
— Тимка, скажи, ну чего тебе!
Паренек даже не взглянул на девочку, он будто окаменел.
— Вот видите! — пожаловалась она и тут же снова попросила. — Ты,
— Кто это? — подошла Валя.
Зимчук погладил девочку по голове.
— Это Оленька, а это Тимка, подпольщик, что убежал тогда. Помнишь, в первый день? Вот когда обнаружился!
Почувствовав сразу симпатию к ершистому, упрямому подростку. Валя протянула ему руку и, как равному, предложила:
— Давай знакомиться. Я тоже подпольщицей была.
Прищурив глаза, подросток смерил ее, и тонкие губы его презрительно скривились.
— Ты, конечно, знаешь Алешку? — словно не заметила враждебности Валя. — Так вот я командовала им когда-то. Понимаешь? Твоим Алешкой командовала. Правда, Иван Матвеевич?
— Тимка! — с отчаянием взмолилась Олечка.
Паренек переступил с ноги на ногу и взял Валину руку.
— Иван Матвеевич, вас Леша ждет, — напомнила Зося.
— Сейчас, — замахал на нее пальцем Зимчук. — Как же вы теперь живете? Где?
— Рассказывать долго…
— Решил в молчанку играть? А еще заслуженный человек. Но как себе хочешь, а убежать на сей раз я не позволю. Хватит, тогда удалось…
Тонкие Тимкины губы снова шевельнулись, и он с вызовом спросил:
— А что, милицию вызовете? Или уши надерете?
Будто не услышав этого, Зимчук поднялся с койки, потрепал по щеке девочку и пошел за Зосей в палату.
Олечка проводила его взглядом, тайком вытерла слезы и, схватив Валину руку, прильнула к ней.
— Тетя Валя, что же теперь будет? Тимка знаете какой? У-у-у! Никогда не уступит. Раз палец начал нарочно резать и разрезал…
Валя тоже хлебнула горя. Война лишила ее, как и этих горемычных детей, самых дорогих людей. И, относясь почти безразлично к тому, что переживали Алексей с Зосей, она сразу прониклась сочувствием к Тимке и Олечке. Ей были близки и Тимкина гордость, жестокая к себе гордость несчастного, который считает, что лучше отказаться от всякой милости, чем принять какую-то, и трогательное Олечкино мужество, с каким сна все переносит. Валя чувствовала: если бы ей пришлось очутиться на месте Тимки, она грубила бы так же, как он, а если на месте Олечки, то так же страдала бы, пытаясь примирить непримиримое.
Это Тимка ощутил. Лицо его стало мягче, и он, совсем как мальчишка, шмыгнул носом.
— Не нужен он мне со своим приютом. Мы и без него проживем… Отбрил и молодец, — похвалил он себя.
— Перестань! — возмутилась Валя, как возмущается человек, уже имеющий на это право.
— Пусть сам туда идет…
В палате Валя подсела на табуретку к Зосе, собираясь заговорить о Тимке, но, увидев, что Зимчук и Алексей увлечены беседой, решила подождать.
Возбужденный,
Не догадавшись сначала, что их могло так увлечь. Валя стала слушать, да вспомнив, о чем рассказывал в машине Иван Матвеевич, и услышав несколько их фраз, разочарованно вздохнула.
— Неужели это так важно, товарищи? По-моему, вас тревожат не те чувства. И я уверена, что цель у вашего архитектора более благородная. Ну, отлично, вы добились своего. А дальше что?
— Я человек выносливый, — как ребенку, объяснил ей Алексей, — выдержал бы все. Жил бы даже, кабы мой дом снесли. Но как жил? А?
— Ты же сам поставил себя в такое положение…
— Оставь, Валя! Дай порадоваться хоть больному, — не дослушав ее, серьезно сказал Зимчук.
В палате привыкли к посетителям. Но на его слова обратили внимание, повернулись, чтобы посмотреть, кто говорит. Заметив это, Зимчук добавил:
— Достойных людей, Валя, стоит жалеть.
— А я, например, обиделась бы, если б меня жалели. Вот и Тимка обиделся. Скажите лучше, что будем делать с ним?
На нее обрушились сразу все, и она подняла руки вверх, не совсем сознавая, чем накликала такое бурное негодование. Но внимание больных погасило спор.
Зимчук встал и потер ладонями лоб.
— Оленьку… посоветуюсь с женой и возьму к себе. А этого огольца… Мы вчера как раз спецдом открыли, придется туда отдать. Иначе все равно человека не получится…
Побеседовав еще немного, Зимчук и Валя попрощались и вышли из палаты. Однако Тимки в коридоре уже не было.
За окнами посинело. Кто-то щелкнул выключателем, но электричество не загорелось. В палате стало тише. Скрипнув дверью, вошла няня, принесла лампу. В полумраке ее фигура в белом халате почти беззвучно проплыла от двери к столику. Только слышно было, как тарахтят спички у нее в кармане.
— Зажигать? — спросила она.
— Пусть так пока, — отозвался кто-то из больных. — Все одно читать нельзя. Полежим, посумерничаем.
Няня поставила лампу и так же неслышно вышла из палаты.
Сумерки сгущались и в то же время оставались беловатыми.
Алексею не лежалось. Хотелось помыкаться по палате, посмотреть в окно, увидеть, что творится на дворе. Радость его требовала движения. Все в нем пело.
Опять можно трудиться с дорогой надеждою. Сымон говорит, что Алексей двужильный. Он найдет в себе силы работать и за троих. У него ведь сейчас трое — сам, Зося и сын. Сын уже живет, растет, чего-то требует. Ему, Алексею, даже тогда показалось, что он нащупал малюсенькую пятку, которой тот недовольно уперся в его ладонь. Вот он уже какой — сам с наперсток, а, как отец, с характером; ему что-то не нравится, что-то нужно. Так как же не заботиться о нем, как не радоваться теперь?!.