За годом год
Шрифт:
И все-таки Валя, конечно, написала статью.
Она как раз перечитывала ее, когда раздался телефонный звонок — вызов к редактору. Готовился номер, посвященный восстановлению Минска. Надо было побеседовать с главным архитектором и проехать на недавно принятые объекты, чтобы собрать материал о недоделках строительных организаций. Задание немного смутило Валю: статья, в сущности, задевала Василия Петровича, и встречаться с ним сразу показалось неловко. Но радость часто бывает нерассудительной.
Выйдя из редакции, она развернула газету и на ходу стала еще раз просматривать статью, которую знала уже наизусть. На нее озирались, а она, углубившись в газету, шла и шла, не обращая ни на кого внимания. Даже удивилась, как попала на автобусную остановку.
В приемной у Василия Петровича сидели два посетителя — полный, с бритой головой мужчина и бесцветный молодой человек. Секретарши за столом не было, и когда звонил телефон, бритоголовый по-хозяйски снимал трубку и с видом, что ему это надоело, отвечал.
На Валю они не обратили внимания и продолжали громко разговаривать. Поблескивая глазами, бритоголовый жестикулировал и, словно кропил изо рта водою, прыскал смехом. Молодой человек сдержанно кивал и часто поправлял очки, бережно дотрагиваясь до них безымянным и большим пальцами.
Валя прислушивалась к их беседе, и чувство, которым она шла сюда, стало пропадать.
Хлопая собеседника по колену, наклоняясь так, что затылок и шея краснели, бритоголовый костил Валину статью:
— Это огульщина! Фантасмагория! Ну хорошо, памятники, бюсты и статуи. Это мы приветствуем. Но айн момент, как говорили немцы. Кому памятники? Ну, скажем, Скарине, Калиновскому. Но их же нужно где-то поставить, включить в ансамбль, вписать в пейзаж. Как?
Где? Не рядом ли с будущим универмагом? Пс-с-с! Вот было бы оригинально: Скарина — и универсальный магазин!
— Весело, — согласился молодой человек, но лицо его осталось печально-серьезным. — Помню, после войны один энтузиаст тоже через газету требовал срочно возвести пантеон. Да не какой-нибудь, а непременно лучше Агрипповского в Риме. И когда? На Долгобродской улице еще росла рожь, и по ночам зайцы в трампарк забегали.
— А триумфальные арки! Новая околесица. Когда народ наш ходил под ними? Они же как фиги будут торчать. Не понимает даже, что у каждого народа свой ритм и формы.
Кровь приливала и отливала от Валиного лица. Стало больно, стыдно, обидно. Больно, ибо легко развеивались выношенные ею мысли. Стыдно потому, что она в самом деле выглядела наивной девчонкой. Обидно: не находилось слов, которые можно было бы противопоставить услышанному. Вспомнился почему-то и Алешка.
Она так была поглощена всем этим, что не заметила, как открылась дверь кабинета и в ней показался
— Заходите, — пригласил он ее. — Прочитал вашу статью…
У Вали захватило дух: "Неужели вот так, при них, тоже начнет издеваться?"
— Заходите, чего же вы? — повторил он, ожидая ее. — Для нас, архитекторов, очень важно хорошее чувство. Материал неподатливый — кирпич, дерево, бетон, — а идешь от чувства. Гете утверждал, что архитектура — окаменелая музыка. Прошу вас!
— У Янки Купалы есть тоже нечто вроде этого, — немного воспрянула Валя и прошла в кабинет. — Купала назвал один княжеский замок пламенем окаменевших сердец.
— Я представляю его. Всегда, как в тумане, серый, проклятый и… все равно прекрасный. В муры ведь заложены труд и талант народа. Окаменелое пламя сердец…
Он не заметил, как слегка изменил купаловские слова, и указал Вале на кресло.
— А насчет остального надо вот что сказать. Мы не так богаты, Валя, чтобы строить дешевое. Мы тоже хитрые… От стандартных фигурок дискоболов да баскетболисток, каких и мы успели наставить возле парка и в парке, радости мало. А при нашем климате… вообще стыд. Стоят зимою в одних трусиках. Босые, белые. На плечах снег. Вокруг снег. Просто жаль бедных. От их голой красоты мороз по телу пробегает. А каждую весну штукатурь, окрашивай… — И опять направился к двери.
С большой папкой, злой от смущения, вошел бритоголовый. Хмурясь, продефилировал к письменному столу. Молча стал развязывать папку.
— Вы не знакомы? — спросил Василий Петрович.
— Барушка, — неохотно отрекомендовался тот и с видом, что предугадывает возражения и загодя отвергает их, положил развязанную папку на стол.
— Здания стали лучше, — просмотрев чертежи и тщательно подбирая слова, сказал Василий Петрович. — Удачнее завязалась основа. Но вот незадача… Мне кажется, главное преодолеть не удалось.
Барушка дернулся и побагровел.
— Я думаю, что мы имеем право на свои взгляды. В правах искать и, если хотите, даже ошибаться.
Угадывалось: его сдерживает и подмывает присутствие Вали.
— Неужели вы думаете, мы не чувствуем времени?
— В Горьком, говорят, есть дом, где, чтобы попасть на первый этаж, сначала надо подняться на второй, — возразил Василий Петрович. — Однако я полагаю…
Зазвонил телефон. Василий Петрович снял трубку и, прикрыв мембрану, закончил:
— …что это не лучшие поиски и не такое уж оригинальное решение. Я много думал, Семен Захарович… Но, извините, иначе не могу. Так и передайте начальству… Не могу…
Когда же Барушка вышел, а за ним и молодой человек, оказавшийся сотрудником треста зеленых насаждений, Василий Петрович неожиданно предложил:
— Знаете что?
— Нет.
— Пока не задержали, поедемте-ка вместе. Покажу недоделки сам. Вот сюда, например, на Понтусовку… Все равно отступать некуда.