За годом год
Шрифт:
Нет, она не боялась своего прежнего увлечения; от него защищали семья, Алексей. Но, как видно, не все можно забыть из пережитого, не все вычеркнуть…
— Ай-яй! — в отчаянии закачал головой Алексей. — Вот беда! У нас же и так бывало: погрозись в темную ночь кулаком, утром обязательно спросят, кому грозил. Да кабы я не уважал Кухту аль злобился на него… Обиделся, должно быть?
— Не знаю… — пожалела она мужа.
Он проводил Зосю со Светланкой до яслей, а потом одну Зосю до школы — как раз на пришкольном участке собирались ученицы — и попрощался очень неохотно, точно боялся остаться
На стройку он пришел с тревогой и, подозрительно присматриваясь к каждому, кого встречал, неохотно поднялся к себе на леса. Время шло медленно. Казалось, оно оставляет в башке тягучий, нудный шум, и этот шум только и живет в Алексее, а остальное притаилось. Руки работают как бы сами собой. Он даже не знает, какую операцию они вот сейчас выполняют. И Алексей несколько раз ловил себя на том, что словно просыпается, и каждый раз удивлялся: каким образом ему удается все делать как следует? К нему с вопросами подходили Сурнач, Прибытков. О чем-то смешном рассказывал подручный. Но надоедливый шум заглушал все, и сквозь него настойчиво и отчетливо пробивалась лишь одна мысль: надо идти к Кухте, объясниться и покаяться.
Алексей едва выдержал до обеденного перерыва и, когда ударили в рельс, тут же скинул фартук, умылся и побежал в Главминскстрой.
Встретил он Кухту на лестнице. Застегивая пуговицы пыльника, тот сбегал по ступеням. Сзади него, прихрамывая, едва поспевал главминскстроевский фотограф с длинными, как у попа, волосами.
— Ты ко мне? — не остановился Кухта и жестом показал, чтобы Алексей шел с ним. — Поговорим по дороге.
В третьем тресте умудряются кирпич на носилках носить. Видишь, дикарство какое! Будто тачек им не хватает. Вот хочу зафотографировать и на память работничкам приложить к приказу.
— Я по личному делу, — тайком взглянул Алексей на фотографа.
— А ты думаешь, носилки не личное дело! Это, братец ты мой, косность! Самая что ни на есть личная косность управляющего и прораба… Ты, наверно, про вчерашнее пришел объясняться? Ну, давай исповедуйся.
— Я хотел, Павел Игнатович, извинения у вас просить, — выдавил из себя Алексей, немного подбодренный тем, что Кухта начал разговор с неполадок на стройках.
— У меня? — поднял одно плечо Кухта. — Это почему же у меня? Коль уж просить, то у наших строителей.
Ты же от их имени демонстрировал себя: смотрите, мол, какие мы! Что, нет?
— Я был пьян.
— Полагаешь, ты один нашелся такой гостеприимный? Нет, братец, не полагай. А что получилось? Вообразил, оказываешь всем милость — и нам и им. Возомнил и начал куражиться…
Слова Кухты стегали Алексея. Он не мог обманывать себя — в них была правда. Она доходила до Алексея, но, доходя, вызывала одно чувство — тревогу. Перед ним раскрывалась мера его вины, и он прикидывал, искал по ней меру наказания. И о наказании, надо сказать, тревожился больше, чем о вине. Ему были уже дороги внимание и уважение других, и Алексей переживал, что может потерять их. Заглядывая Кухте в лицо, он просительно дотронулся до рукава его пыльника и растерянно спросил:
— Что же мне делать, Павел Игнатович?
— Как что? — сердито вытаращил глаза Кухта. — Думать, что делаешь! И думать с высоты того этажа, на котором работаешь…
У
— А как с моей просьбой, Павел Игнатович? Я ведь просил сталинградцев, чтобы разрешили дом построить у них. Там я оправдаю, будьте уверены…
Было жарко. От быстрой ходьбы грузный Кухта вспотел. Он снял кепку, вытер подкладку носовым платком, обмахнулся кепкой, как веером.
— Придется пока подождать, Урбанович, — ответил он, помедлив.
— Почему это?
— Видишь ли, — подыскивая слова, щелкнул пальцами Кухта. — Вскоре для тебя, да и не только для тебя, будут другие важные дела. Сегодня сообщили, что мы получаем пополнение из ФЗО, и твою бригаду придется расформировать.
— Стращаете? — отшатнулся Алексей. — Как расформировать?!
— Очень просто. У тебя все мастера. Матерые. Вчера ты хорошо об этом сказал. Каждый сам может быть бригадиром. А тебе дадим новых, из фабзайцев. Подучишь — подумаем и про Сталинград.
— С пацанами вождаться? — остановился Алексей. — А?…
Стал и Кухта. Он, вероятно, ожидал такой реакции, потому что спокойно взял Алексея за пуговицу пиджака и притянул к себе.
— Ты не горячись, а рассуди сначала. Выйди на проспект, посмотри. На движение, на людей, на афиши — на всю эту благодать. А зданий — раз, дна и обчелся. Что это такое? Отставание, брат ты мои, наше отставание. А выход где?
— За чужой счет легче всего выкраивать. Охочие у нас на это.
— Я тебе говорю, что другого выхода нет.
— А я тоже не согласен, чтобы на моем горбу в рай въезжали. И никто не согласится. Делайте тогда это гвалтом, коль право такое есть…
Алексей повернулся и, ссутуленный, с опущенными плечами, словно ему было трудно нести свои большие руки, зашагал от Кухты.
Глава четвертая
Несколько ночей подряд шли дожди. Как по расписанию, каждый раз в одно и то же время.
Перед заходом солнца на небосклоне появлялась туча. Выглянув из-за горизонта, останавливалась и ожидала, пока ослепительное солнце пряталось за нее. Бирюза переливалась, меркла, а туча росла. От этого темнело быстрее, чем обычно, и казалось, туча вот-вот пройдет над городом. Но она еще долго гасила звезды и только к полуночи, невидимая, проливалась теплым, спорым дождем.
Ровно и весело дождь лил до самой зари. Он падал откуда-то из хлябей на город. На его пока не замощенные площади, на пустые по-ночному, часто не обозначенные еще домами, улицы, на расчищенные от руин пустыри, новостройки, скверы и тихие окраины.