За городской стеной
Шрифт:
Ричард был доволен уже тем, что сидит, прислонившись спиной к стене. На нем была та самая куртка, в которой он впервые появился в Кроссбридже — тогда прекрасно сидевший модный предмет одежды, теперь пропыленные лохмотья, — и через нее твердое дерево больно давило на позвонки. Его чувства почти полностью ограничивались телесными ощущениями. У него не было сил попросить у кого-нибудь лист газеты или достать сигарету. Словно одеревенение, напавшее на него после первых нескольких дней работы и прихваченное сырой погодой, прочно засело в суставах, запечатанное там почти беспрерывно моросящим дождем. Бедренные кости болезненно вклинивались в тазовые и мучительно ныли, когда он ходил, или сидел, или делал что бы то ни было, так же как и плечи, руки, живот и икры; работа вконец изматывала его. Еще в самом начале он простудился, и, поскольку простуду всегда рассматривал как некое досадное, но не заслуживающее
Уволившись из школы и решив подыскать работу неподалеку от Кроссбриджа, он и правда вряд ли мог рассчитывать на что-нибудь другое. Пойти батраком на ферму было бы слишком уж глупо: он почти ничего не смыслил в сельском хозяйстве, а по возрасту его никто не взял бы на зарплату подростка, для того же, чтобы выполнять Мужскую работу, ему надо было, учиться и учиться. На это желания у него не было. Не было у него желания работать и на строительстве муниципальных дорог — в этом случае его гоняли бы с места на место по всей округе, а он не хотел уезжать далеко от дома. Кроме того, работа на каменном карьере была временная, и это привлекало его. Подсознательно он всегда помнил, что, как только карьер будет выработан, работы прекратятся, выпотрошенный кратер зарастет травой, и дело с концом. Здесь обычно заканчивали сезон люди, не задерживающиеся подолгу на постоянной работе и не желающие надрываться на сдельной работе, строя дороги. Только несколько человек: бурильщики, десятник, двое подрывников работали здесь давно. Остальной состав, включая Ричарда, который пришел последним, был текучий. Ричард работал на погрузке, ворочал каменные глыбы и укладывал их на машины. Руки у него покрылись мозолями, кожа во многих местах была содрана; теперь они загрубели, но продолжали болеть, особенно два пальца, где кожа была сорвана почти до мяса.
Поначалу над ним подшучивали, подвергали его всяким испытаниям, но ничем плохим это не кончилось. Вывести его из себя оказалось делом трудным отчасти потому, что он ни разу не попытался объяснить или как-то оправдать свое решение, отчасти потому, что он был молчалив и не выставлял себя борцом за права Простого Человека, главным же образом потому, что он не стеснялся своего решения. Ему не казалось, что это шаг вниз по социальной лестнице, что это поза (хотя такое обвинение не исключалось и у него не было ни возможности, ни желания опровергнуть его, позой это все-таки не было), не старался он и что-то доказать своим поступком. Он просто хотел жить в своем коттедже, не мог бросить его теперь, сразу после смерти Эгнис; кто-то должен же был остаться; ему хотелось — теперь уже смутно и без особой надежды, — имея перед глазами все, что окружало ее, попытаться понять, в чем была ее сущность. Ну и потом, он хотел зарабатывать деньги на работе, которая не вносила бы дополнительных сложностей в его жизнь, как это получилось с преподаванием.
Но чего он не учел, так это мучительной боли в каждой мышце, в каждом суставе, — боли, от которой собственное тело начинало казаться плохо пригнанной, неснимаемой броней, мешающей каждому движению.
— Конец работе, — сказал десятник. — Сегодня вряд ли прояснится.
Рабочие повставали, побросав на полу свои кружки и окурки, все поворачивались вяло — хоть бы один сделал бодрое, энергичное движение, — и одежда у всех была такая отсыревшая и пропыленная, что они вполне могли сойти за каторжан. Ричард уверял себя, что ему нравится их общество, однако даже в такой толпе он не мог отделаться от чувства одиночества.
Выйдя из хибарки, он пошел за своим велосипедом. Дождь еще
— Эй! — крикнул Боб, высовываясь из окошка машины — безбожно разбитого «эльвиса», который он купил за десятку у какого-то студента. — Эй, Дик, давай сюда! Уж до церкви-то мы тебя подбросим.
— У меня велосипед.
— Сунь его в багажник.
— Спасибо!
Длинная приземистая машина покатила по дороге, которая вела от карьера к неширокому грунтовому шоссе, их было пятеро, и машина, подпрыгивая на ухабах, вместе с влагой вытряхивала из их одежды острый запах пота. Запах был скорее приятен.
Вокруг все развезло от дождя. Дорога вилась среди гор, их мокрые склоны застыли в угрюмом молчании, которое нарушалось лишь несмелыми шажками какой-нибудь овцы. То, что при солнце или в бурю поражало размахом или величавостью запустения, теперь, в эту мокрядь, выглядело просто жалко — так, кусок неказистой сельской местности. Под упорно моросящим дождем горы, даже сам Нокмиртон, потеряли свою грандиозность и таинственность и превратились в жалкие мокрые холмы. Пока они тряслись по разъезженной бурой дороге, им не встретилось ни души. Наконец они выехали на шоссе, оно не блестело, как под проливным дождем, а покорно и тускло воспринимало сеющийся дождик, и случайная ферма или несколько сгруппировавшихся вместе коттеджей, попадавшиеся им на пути, выглядели понуро и убого. Дома из синевато-серого сланца, без единого ласкающего глаз яркого мазка — суровый и мрачный серый цвет, суровый и негостеприимный. Он смотрел в окно и не видел ничего — совсем ничего — такого, в чем можно было бы обнаружить какую-то прелесть, что захотелось бы узнать поближе; не было вокруг и ничего особенно давящего, такого, что могло бы окончательно отвратить вас. Все представлялось изнурительным, скучным, безысходным.
— Ну как, Дик, надумал играть с нами? — спросил Боб.
— Нет. Боюсь, что не смогу, — ответил Ричард, — я уже лет десять не играл в футбол. Да и прежде звезд с неба не хватал.
— Ты с тех пор малость подрос.
— Он с бабой спал. Это ведь тоже помогает.
— Сколько раз в неделю? А, Дик?
— Она только на субботу и воскресенье приезжает. К понедельнику он еле на карачках ползает.
— В этой команде и не надо звезд с неба хватать, — сказал Боб. — Мы же это так, чтобы размяться немного. В общем, ничего серьезного. И матчи все дружеские. Ну а потом, конечно, выпивон.
— Он о своих субботах печется, Боб. Не дави на парня. Ему субботы редко выпадают.
— Ничего, успеет после того, как пивные закроются.
— Я слыхал, она из тех, что рано в постель укладываются…
— Надо же, черт возьми! Хотел бы я, чтобы и моя так. А то колбасится внизу, пока я не усну, ожидаючи.
— Может, ей того только и надо, дурак!
— Нет, спасибо, Боб, — сказал Ричард, — спасибо за предложение.
— Ты все-таки еще подумай, — сказал Боб уже серьезно. Ричард интересовал его, он покровительствовал ему и был слегка задет тем, что, выступая в роли покровителя, не встречает настоящей покладистости в человеке, который, казалось бы, должен был легко войти в роль покровительствуемого. — Спорт пошел бы тебе только на пользу, Дик. И ребята в команде есть хорошие.
— Ну, все мы ребята хорошие.
— Едешь сегодня в Эннердэйль?
— А что там?
— Да, кажется, Джонни Джексон. Точно, он.
— Может, и съезжу.
Значит, это только он так устал!
Они высадили его у церкви, и, сев на велосипед, он покатил к коттеджам. Коротенькое расстояние. Одна сторона деревенского треугольника; и вдруг он вспомнил, как шел по этой дороге вслед за Дженис после костров… Как давно это было! Он шел тогда быстрее, чем ехал сейчас на велосипеде: от езды в набитой машине все тело у него затекло, и ему была отвратительна собственная немощность. Переднее колесо вильнуло и заехало на обочину. На подъеме, где Дженис так и не убавила тогда шаг, чтобы не дать ему догнать себя, он чуть было не соскочил с велосипеда и не повел его. С дедом его как-то раз было, что он бежал через весь город, толкая перед собой велосипед, — просто не мог остановиться в спешке, чтобы вскочить на него, боялся время потерять.
Когда он подъехал к своему коттеджу, на двери вышла миссис Джексон.
— Я у вас очаг разожгла, — сказала она, — думаю, вернется насквозь мокрый. Я только что заварила свежего чая. Выпьете?
— Нет, спасибо. Лучше я пойду переоденусь.
— Ну, как знаете.
— Спасибо.
Он прислонил велосипед к стене.
— А я утром Паулу видела, — сказала она. — Что ни день, то хорошеет. «Здравствуйте, тетя. — Это она мне говорит. — Здравствуйте, тетя!» — «Меня зовут миссис Джексон», — говорю я ей. «Мизи Зексон, — повторяет она, — здравствуйте, мизи Зексон». Славная девчонка! Дженис приедет сегодня?