За границами легенд
Шрифт:
Задумавшись, споткнулась о корень, стала падать.
Отец меня подхватил — рука пролегла под грудью. И я напряглась. Хэл, догадавшись, руку до талии моей опустил, меня не выронив, на ноги поставил. И отступил. Кувшин по-прежнему держал в другой руке и, кажется, ни капли не пролил. Ловкий. Даже если б она хотела, не убежала бы от такого. Но она ни разу не ругала его. Неужели, что-то было доброе меж них, что она вспоминала его только так, с добром?
И я ему деревце показала. Маленькую берёзку, крохотную, росшую под прикрытием сосенки побольше напротив моего окна, видного из
Хэл опустился возле неё на колени, вновь не проливая воды, не обращая внимания, что сухая земля пачкает его светлые одежда. Погладил тонкий стебель, осторожно полил, не переливая. Снова погладил.
Кувшин мне отдал. Поклонился дереву. Мне вдруг поклонился.
— Спасибо, что захотела остаться со мной, — сказал и пошёл.
— А ты… ничего не забыл?
— Ах, да… — Хэл обернулся, улыбаясь как-то по-мальчишески, хулигански, — Но я не знаю, как ты на это среагируешь.
— На что? — заинтересовалась я. Отец меня прямо заинтриговал.
Отец, продолжая улыбаться, руки протёр о рубашку, да достал из-под ворота сложенный лист бумаги, мне протянул. Я раскрыла. И вспыхнула, смущённо потупившись. Ну, не могла я понять эту эльфийскую привычку восхищаться голым телом. Правда, чтуь погодя, взгляд смущёно подняла.
Обнажённая мама, расспавшая по земле длинные густые волосы, так ярко выделявшиеся на тёмной земле, прорисованная тщательно, тоже акварельными красками, была красива. Хотя меня и смущала её нагота, однако же я не могла не признать, что нарисованная была прекрасна. Но… отец хранил такую её. Для себя заныкал. Даже спустя года.
Вздохнув, проворчала:
— А больше ты ничего не утаил?!
Хэл смущённо улыбнулся.
— Есть кое-что ещё.
И снова руку запустил под свою рубашку.
И я окаменела, дурной язык свой проклиная. Он и этот-то рисунок спрятал, мне показывать не хотел, а тот прятал ещё пуще. И там, наверное, ещё чего-то похуже. А я ляпнула! Теперь он думает, что я хочу посмотреть ещё и туда! А язык мерзкий прилип к горлу, не двинуть им, не отказаться.
А папаша достал ещё один лист, раскрыл…
Я робко потупилась.
— А, по-моему, хорошо получилось, — опять голос у него звучал бодро и хулигански, — Я на нас любуюсь порой.
Он сказал «на нас»?! Что он там изобразил?!
Всё-таки взгляд подняла. Отчаянно. Проклиная мерзкое своё любопытство.
Обнажённая девушка в объятиях обнажённого мужчины… мои мать и отец… опять тщательно вырисованные все детали. Я почувствовала, что щёки мои пылают. Но глаза мои мерзкие не переставали на это смотреть. На их объятия и переплетённые волосы, тёмные и рыжие, длинные… и этот молодой мужчина, и эта девушка, которую он обнимал, были прекрасны. Хотя и голые до срамоты… но красивые… молодые…
— Тут я не совсем уверен, что точно получилось, — вдруг сам смутился Хэл, — Себя-то я не видел со стороны. Но я предположил, что это могло тогда выглядеть так. Когда мы уже после лежали и…
И умолк, смутившись, что проговорился.
Нет, ну, я уже всё поняла, после чего.
— Но эти рисунки я тебе не отдам, — сказал он, пряча своё сокровище.
Кажется, и в правду сокровище. И, блин… отец мне это показал!!! Хранит
Вздохнув, спросила:
— Тебя-то жена не заругает?
— Нён не копается в моих вещах. Я ей верю.
Опять вздохнула и попросила грустно:
— Хотя бы о ней позаботься, а? Она тебя, кобеля такого, столько лет терпит.
Хэл нахмурился, услышав это слово, значит, смысл хорошо понял, но промолчал.
И мы какое-то время смущённо молчали, не глядя друг на друга. Или он на меня смотрел, но я не поворачивалась в ту сторону.
— Словом, ты не расстраивайся, — сказал папаша наконец, разбивая молчание, становящееся холодным и невыносимым, — Ты хотела добра всем изгнанникам. Первая, кто захотел что-то сделать для них. А то, что двое пришли — и их кто-то даже встретил, причём, встретила часть королевской семьи, другим пример подавая — это хорошо.
— Но никто не пришёл из их! — всхлипнула, — Никто! Только потом… когда уже было поздно.
И расплакалась. Отец подошёл ко мне, осторожно мою руку с рисунками в сторону отводя, чтоб маму не измять, потом прижал к себе, обнимая крепко. Погладил по волосам.
— Но кто-то же пришёл, верно? Это уже чудо, что кто-то из их близких пришёл, пусть и так. Ты сумела пробудить что-то в их душах, Зарёна. Ты сыграешь на мелодиях наших душ новую мелодию, какой ещё не слышал Эльфийский лес. Какой ещё мы сами не слышали от себя… и… — он вздохнул, рука на миг его замерла, потом снова нежно прошлась по моим волосам, — И, уверен, это выйдет красивая мелодия. Твоей доброты и мечты. Может быть… я не знаю… не уверен… но, может быть, своими руками ты заплетёшь обратно те нити между наших душ, которые разорвались. Мне почему-то кажется, что ты сумеешь соединить нас. Нет. Даже… я даже в этом уверен. Да, ты многого ещё не знаешь о нас. И вряд ли всё примешь. Но, может, это и к лучшему, что ты другая, мало похожая на нас. Ты сделала то, до чего мы несколько тысячелетий додуматься не смогли. Ты не испугалась пойти против всех.
— Так что же ты… — всхлипнула, — Не пришёл ко мне раньше? Если ты был на моей стороне?
— Милая моя девочка… — отец отстранился, но недалеко, осторожно, ладонями лицо моё обняв, ласково, в глаза мне заглянул, — Как бы я ни хотел, но я не смогу пройти с тобой всю твою жизнь. Скорее всего, не смогу. Особенно, если у тебя начнётся Долгая молодость. Хотя я очень хочу, чтобы началась. Чтобы ты пробыла с твоим избранником подольше. Он, уверен, сумеет позаботиться о тебе… ты разглядела хорошее сердце… ты ведь сердце искала, верно? А не умения.
Кивнула.
Хэл осторожно утёр мои слёзы. Добавил серьёзно и горько:
— Ты должна быть сильной, чтобы стать королевой.
Проворчала:
— Но какая из меня королева! Это даже смешно!
— Ты сильная, — отец ласково погладил меня по щеке, потом легонько похлопал по голове, — В твои шестнадцать лет ты очень серьёзная и стойкая. Я уверен, что ты со многим сумеешь справиться сама. Да, мне было грустно смотреть, как они на тебя наседают. Да, мне было совестно оставлять тебя, стоять в стороне. Но я хочу, чтобы ты стала сильной. И ты хорошо справилась.