За гранью дозволенного
Шрифт:
Здесь стояла тишина — только ветер и шуршание дикой травы, — он уселся в расщелине, утомлённый, в голову била кровь, лёгкие устали, руки и ноги трясло от избытка адреналина. Он вдыхал полной грудью мягкий воздух, поднявшийся после того, как на землю опустилась ночь, высушивал пот на лице, с губ его шёл пар, словно от кучи горячего асфальта. Вскоре закутался в куртку, ум замедлился, кожа немела. Холод не сломил его внимания, его бдительности: за мескитовыми деревьями, за колышущейся дикой травой, за высокими цереусами с их колючими иглами и дикими стволами, он знал, его ждали невидимые фигуры, шныряли повсюду,
Под конец, не в силах держаться прямо, упал спиной на землю, ударившись основанием черепа о камень — в небесах звёздный свет расплывался пятнами. Острая боль охватила его, сделав ещё более бессильным.
«Итак, я убил себя, — думал он, громко стеная. — Я сделал это случайно, и теперь для меня всё кончено»…
В полусознательном состоянии здесь, в лощине, он скорчился на земле — и больше не смог двигаться. Вдыхая воздух, чувствовал, как холод обжигает ноздри, и удивился тому, что ещё существует.
Или, может быть, думал он, он уже умер. Может быть, мёртв уже недели и только воображает себя живым. Может быть, он, как и все остальные, ошибается: сознание не умирает вместе со смертью, и смерть не приводит жизнь к окончанию.
Так что мёртвые тоже могут существовать, двигаться бесшумно, вечно незаметные, каким-то образом живые, делающие свой выбор. Мёртвые или живые, ветер всё равно будет касаться кожи и вызывать мурашки — солнце будет жечь лицо, ночь приносить сон.
«Живой или мёртвый, — думал он, — нет никакой разницы — страдание остаётся».
— Я теперь тоже умер, — прошептал он, его тело расслабилось. — Я словно вы все…
Они появились из-за мескитовых деревьев — направились к нему, ломая траву своими ботинками, смеясь, приближались. Закрыв глаза, он не почувствовал испуга. Вместо этого восхитился их смеху, обрадовался их приходу, эти люди, у тел которых он стоял: его отец, и Банистер, и Фицпатрик — смеющиеся мертвецы.
И снова сон охватил его, совершенно вырубив, на время послав его куда-то ещё.
Вскоре после этого он пошевелился в кровати вместе с женой и детьми и обнаружил, что в лунном свете смотрит на их спящие лица. Прежде чем они проснулись, он попрощался с ними, сказал «до свидания» каждому: «Пока, Джулия, пока, Дэвид, пока, Моника!..»
Он шёл обнажённый к горам, покрытым снежными шапками, иноходью по сухому песку. Рядом была глинобитная деревня, расположенная в прибрежной зоне, чёрные собаки ходили, словно люди, и яростно лаяли на него, две мексиканки наматывали пряжу на спины обнажённых детей. Солнце исчезло в облаке сливочной пыли, ветер и песок поглотили мир.
Он сидел, медитируя, где-то у подножия покрытых снегом гор, под грушевым деревом, видел себя со стороны и замечал: его кожа становится коричневой и такой же грубой, как кожа ремня, его тело истощилось. Он последовал сам за собой в горы и осознал, что следует не за собой, а за кем-то ещё.
Покосился на окно, освещённое блестящим золотым светом, услышал, как кто-то негромко произнёс его имя.
Потеряв слух и зрение, паниковал в кухне собственной матери и в безумии выблевал блестяще-красную массу на её чёрно-белый линолеум.
Шип больно вонзился ему в шею, и он
Он выбрался из кроватки и выпил стакан воды.
Добрался до дверной ручки, но каким-то образом не мог её коснуться.
— Здесь, — сказал Поло, наклонившись, чтобы завязать шнурки. — Я это сделаю. — Волосы Поло были рыжими, потом белыми. Поло стоял, глядя на него, и его тело стало тёмно-коричневым. — Видишь, это я. — Поло закрыл лицо руками. — Это всегда был я!
Позже Тобиас, приподняв его голову, кормил его водянистым рисом с пластиковой ложечки, вытирал его губы салфеткой. Тобиас выглядел как его отец, и он чувствовал себя в безопасности. Рис прочистит ему мозги, говорил Тобиас. Рис поможет восстановить силы. «Все люди должны есть», — утверждал старик.
Проснувшись ясным утром, он сел посреди кустарника.
Неуверенно оглядевшись, убедился, что он среди цереусов, они окружили его со всех сторон и словно сторожили его, пока он спал, их колючие длинные ветви тянулись к западу, укрывая его от солнца. Подтянул ноги к груди, безразлично вытащил из штанов пару колючек. Через некоторое время встал, почёсывая свежую ссадину на голове.
Всё вокруг него — креозотовые кусты и кактусы — сверкало жёлтым светом на фоне тёмных прогалин.
Поющие птицы скакали по мескитовым деревьям, взлетали на вершины цереусов, качались в небе, тогда как чернохвостые зайцы и земляные белки сновали вокруг, словно солдаты по минному полю, останавливались, чтобы понюхать землю, прежде чем двинуться дальше.
Неожиданно он вспомнил: снова случилось что-то ужасное.
Что-то непредвиденное и разрушительное — но не он это сделал, нет.
Он оглядел пустыню, сознавая, как далеко зашёл (вероятно, миль шесть, может быть, больше), он пришёл сюда без тропинки, по колючим кустам, ворсистой траве, растениям-щёткам и тысяче острых красных камней.
Перед ним спускались предгорья, прокладывая путь по плоской земле, кое-где возвышались цереусы.
Под ним, в долине, едва видной на фоне бледно-голубого горизонта, виднелись очертания города; ближе он увидел отдалённые пальмы Папаго-парка, затем блестящий утиный пруд — его вода была безжизненной и тёмной, мутной, даже тронутая таким ярким солнечным светом.
«Майкл А. Фицпатрик, — думал он. — Этот несчастный незнакомец, эти безжизненные глаза…»
Он яростно пытался оживить его, вернуть назад (руки впивались в плоть с настойчивым: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!») — но как было в случае с Банистером, Майкл А. Фицпатрик оказался мёртв до того, как Джон нашёл его в дальней кабинке.
Он продолжал изучать пустыню, чувствуя, как неизменный ветер веет с запада или с севера, приглушая всё собственным резонансом, резко шевеля стволы и ветви, поднимая тёмную землю, лежащую в сухих лужах, разбрасывая её в стороны и превращая в пыль.