За хутором Марьин тупик
Шрифт:
Стояла безлунная, сырая, ветреная ночь. Который месяц с дальних отрогов гор в долину спускались промозглые ветры, и рвали на куски крыши ветхих лачуг последней стоянки людей Вилариньо да Фурна. Люди давно оставили эти места, и некому было встречать и провожать незваных гостей.
Силуэт путника вышел из тени небольшой рощи и спустился по круче в деревню. Сутулился он, хватался руками за большие валуны, будто нес мешок, набитый дровами, а ведь был без поклажи. Ветер теребил его буйную шевелюру, хлестал по ногам полами длинного рыбацкого плаща, – не
Перед крайним домом, не имевшим ограды, пришелец оглядел рыбацкие сети, что висели рядами, будто припомнил что-то; не скривил лицо от запаха гниющих водорослей, как те, кто не знает моря, и кулаком постучал в распахнутую дверь.
Ему показалось или нет, за запертыми ставнями одного из окон пробивался тусклый свет.
Дверь поддалась еще больше, скрипнув ржавыми петлями, будто приглашая войти.
За дверью кто-то стоял. Гость вошел – седая женщина удалялась от него по коридору, в руках ее была лампадка, но она почему-то не горела, а хозяйка почему-то не оглядывалась. Молчала, ничего не опасалась, ничего не спрашивала, ничем не интересовалась. В грубой одежде, спадающей на каменный пол, с погасшей лампадкой.
Путник накрыл мокрую голову капюшоном плаща, будто от блуждающего взгляда Иисуса с настенного креста.
Блики молний осветили его силуэт. Но что ему эти вспышки, когда он проделал такой путь.
Широким шагом он догнал женщину в коридоре, протянул руку, чтобы схватить ее за плечо или за волосы, но оставил эту мысль, покорно следовал за ней, делающей чеканные шаги, как делают часовые.
Шел – молчал. Женщина шла впереди – молчала.
А вот и свет – тусклый и мятежный, – это в зале горели свечи. Они освещали алтарный стол, на котором гость разглядел фотографии мужчины, похожего на него и улыбающейся женщины.
Хозяйка остановилась перед крохотной комнаткой, откуда виднелся край лавки, покрытый ракушками, и указала гостю войти.
Он вошел, громко стуча сапогами, с которых падала налипшая грязь.
Женщина осталась в коридоре, с погасшей лампадкой.
– Муж в море?
– Нет мужа.
– А рыбацкие сети?
– Нет сетей.
– Перед домом.
– Это не сети, – пепел. Пепел падает с неба, на простыни.
– Может и дома нет?
– Нет.
Она вышла. Он остался в темноте комнаты.
Наступила тишина, не стучали ее каблуки, и в тишине коридора еще долго слышался ее монотонный голос… С кем она так разговаривала?
А утром он ушел, не попрощавшись.
– Дождь льет стеной, а ветер сшибает с ног, уже три месяца, – сказал ему старик на горе.
– Когда идешь домой, – ветер не страшен.
– Дома давно нет.
– Крайний дом в деревне – мой.
– Нет, там руины. А деревня затоплена. Ни одной живой души, сорок с лишним лет уже.
– Как ты, старик, остался?
– Я сторож кладбища этой деревни, самый
– Но в моем доме женщина…
– И женщины нет. Она умерла от тоски. Не дождалась своего мужа.
– Я слышал чей-то разговор.
– То была молитва. Люди уходят, а их молитвы остаются. Их слышат те, кому они были обращены.
– Значит, муж ее услышал молитву?
– Да, поэтому явился туда, где женщина читала молитвы «Pater noster», «Ave», «Confiteor».
– Но я его не видел.
– Потому что не было зеркала.
– Я ее муж?
– Да.
– Я не узнал ее.
– Она немного изменилась, пока ждала тебя. Ты уехал на заработки в город, и не вернулся.
– Припоминаю, ходили слухи – деревню затопили, а где она жила потом?
– Нигде. Она отказалась покидать дом, где ждала своего мужа. После затопления ее тело нашли и похоронили на деревенском кладбище, которое я охраняю.
– Но как я…
– Ты жил в Браге и был похоронен на одном из городских кладбищ, которое снесли под строительство, а все останки перевезли на кладбище деревни Вилариньо да Фурна. Тебя нашли ее молитвы.
– Я понял, где мы встретимся.
– Да, Бог услышал ее молитвы. Дороги у нас разные, но приводят на одно кладбище. Что отнято при жизни – сбудется после смерти. Ну прощай, призраки задают так много вопросов.
Синее, синее дерево сливы
…К ним тянемся,
очнувшись ото сна,
но руки вдруг о воздух ударяются —
в нем выросла стеклянная стена!
– Ну, давай, можешь выговориться! – выпалил я сыну.
«Тебя все не терпят», – сказали глаза напротив: «Не терпят, не терпят…» – ну я уже понял, чего заладил, как заезженную пластинку.
Я услышал голос, говорящий эти слова, но губы его в тот момент были неподвижны. Говорили глаза. Я попытался разгадать ребус «Глаза + голос + губы». Но тщетно. Тщетно, когда пятнадцатилетний подросток смотрит на тебя серыми глазами своей бабки, когда пятнадцатилетний подросток говорит ее фразу: которую он не мог слышать.
Да! Смотрит тем взглядом, который часами, под сигаретный дым, ссутулившись слонялся под стенами кухни, коридора и дивана.
– Вы ждете мою реакцию, – говорит мой собеседник. – Это не нужно делать, рассказывайте во всех подробностях.
– «Тебя все не терпят». Фразу свою сын стал повторять как…, как псалмы, каждый день, как «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!», повторял с фанатизмом религиозного адепта. Ему еще предстоял поворот головы в сторону, я ждал и уже чувствовал холодную волну от колебаний воздуха.