За краем поля
Шрифт:
Вообще-то Триликий, иль кто вместо него заведует куделью людских судеб, серьёзно просчитался в своей игре с проклятьем Кровавого Князя. Может, он был пьян, или ошибся вверенной душой, когда избирал нового актёра для тёмного спектакля. Дитя не имело амбиций иль острых желаний, что через смертные грехи ввергло бы его в глупую растрату представленных ресурсов. Не было оно и тонко впечатлительным, чтобы потратить свою жизнь на праздное бегство от предназначенья. Родившийся более четверти века назад молодой Сосновский был оптимистичным. Этим мальчик наверняка пошёл в мать, потомственную ратишанку. Другими чертами Фоссия Межаморская и не могла обладать, коли родилась весьма неказистой внешне, но очень состоятельной финансово. Единственная дочка, бесталанная и болезненная, после женитьбы отца на дамочке, что годилась ей в младшие сёстры, осознала свой статус старой девы и спешно выскочила за первого удачливого прощелыгу. Даже, знай она о проклятье Сосновских, всё равно поступила бы также, уже хотя бы для того, чтоб насолить малолетней мачехе, получив в мужья молодого
Чародей отчётливо помнил тот пожар. Проклятье в его плоти просто не позволило бы психике покрыть забвеньем весь ужас настигающей расплаты. Все: звуки, краски, запахи - легло на детскую душу, чтоб регулярно являться в тревожных снах, да дёргать фантомной болью поблёкшие от времени ожоги. В ту ночь он решил установить засаду на нерадивого дворецкого, подвязавшегося тишком сколупывать янтарь с постаментов, и так и задремал в каминном зале, проснувшись лишь, когда крики и вонь стали нестерпимы. Огонь уже лизал покрытые гобеленами стены, плясал по балкам и зверем гонял обезумевших от страха людей. Перепуганные слуги рвались к дверям, давя друг друга, пытались бить окна и страшно кричали. Их вопли рвали сердце, но не трогали зачарованных стёкол и крепких замков. Охранник, крепкий детина, кое-как вышибив окно, первым швырнул наружу хозяйского наследника, благо навес летнего павильона под детским весом порвался не сразу. Медведь помнил и дух полёта и первое, такое нелепое единение со стихией, спасшей ему целость конечностей, но пуще того он помнил лицо отца. Адикар стоял поодаль и просто смотрел на пылающее поместье. Злость его мешалась с неверием и праведной обидой, вот только не было и намёка на страх за родных или желание помочь. Как ни кричал испуганный ребёнок, как ни просил спасти мамочку и сестёр, носитель проклятья не реагировал. Глубина его потери была сильнее желания бороться. В запертом оплоте роскоши и богатства погибали люди. В душе же новой игрушки рока рождалась ненависть, чистая и глубинная ненависть. Сила её была столь велика, что семилетний мальчишка бросился к огромным дверям, выбивая пристроенные на ночь замки. Хлынувшие наружу люди давились, толкались, сбивали с ног и норовили словно отодрать кусок от своего спасителя. Ребёнка отшвырнули с пути туда, где напоённый воздухом огонь вспыхивал с новой яростью. Мать, изрядно отяжелевшая от вынашивания ребёнка, пыталась отворить заклинившую дверь в покои Кристы, подбадривая воющую от ужаса дочку, и верный сын, чтоб не мешаться, схватил младшую сестрёнку и бросился обратно. В тот миг он ещё верил, что мама с Кристой вот-вот нагонят, что скоро появится помощь и кто-нибудь переймёт тяжёлый чуть трепыхающийся свёрток. Он верил в это, когда нёсся по пылающей лестнице, когда под ним горел паркет, когда с глухим распевающимся гулом с оркестрового балкона летели трубы прогоревшего органа. Тот гул был страшнее пения круживших над крышею Марр, а он всё верил. Даже падая с крыльца, даже слыша треск рушащихся перекрытий, даже слыша истерический хохот Адикара. Верить он перестал, лишь очнувшись в лечебнице, когда примчавшаяся бабушка рыдала, крепко прижимая к груди перебинтованное детское тельце. За осознанием пришли мучительные месяцы лечения и первые, робкие догадки, нашёптываемые в минуты краткого забытья глумливыми голосами. Новый наследник проклятого рода познал своё будущее и принял его, чтобы начать изменять неизбежное. В конце концов, он научился видеть кошмары обычным сновиденьем и заглушать боль работой мысли.
"Интересно, Адикар ещё на этом свете?" - подумал Медведь.
Никогда с момента пожара он не интересовался судьбой своего предшественника, чему бабушка, забравшая сироту себе на воспитание, была несказанно рада. Не имея собственных детей, в нём она нашла удачный объект для приложения любви и бьющей через край энергии, обзаведясь при этом не плохой защитой от многочисленных альфонсов и скорой до наследства "любимой" родни.
"А ведь действительно, нигде нет и упоминанья о судьбе Сосновских, после претворения проклятья, - заметил чародей.
– Уйти в небытие и выпасть из истории. Какая изящная судьба. Что ж мне это вряд ли удастся ощутить на себе. Пора..."
Глубоко вздохнув сладковатый аромат разливающегося по округе тлена, мужчина распростёр руки над алтарём и прикрыл глаза. Из груди его, едва затрагивая горло, рождался хриплый, запретный напев. Слова и звуки мёртвых стихиров драли лёгкие и глотку, каплями крови стекая в желудок. Тренированное годами сердце послушно переняло глубинный ритм, стуча в висках и членах единой
Тёмный чародей вытащил из нагрудного чехла старый изогнутый кинжал чёрной меди и, продолжая напевать слова архаичного стихира, по рукоять вогнал в ладонь. Проклятая кровь хлынула на алтарь, будто не плоть её удерживала, а тонкая плева сопротивлялась внутреннему давлению. Чарующий напев не сбился, даже не дрогнул ни единым звуком, пока к изрезанной кисти прижимали древний янтарь. Печать Кейтуса, коснувшись живительной влаги, жадно вцепилась в открытую плоть незримыми жгутами-нитями. Янтарь сверкнул, задрожал, налился густым багрянцем и с треском отпал, переполненный клочьями резерва. Медведь, осторожно подобрал его, оберегая от нового соприкосновенья с проклятой кровью и с силой вдавил в голову вошедшего в транс жертвенного зверя. Зачарованный непрекращающимся напевом кот, скованно дёрнулся, пытаясь уклониться от несущей агонию и муки печати. Блеснул в свете кружащих рун окровавленный кинжал, омываясь сочащейся из держащей руки кровью. Удар... и клинок треснул до рукояти.
Дрогнула земля, выбрасывая волны зыбкой силы до северных болот, гор запада и холмов востока. Жар поднялся по алтарю, поджигая пучки повядших лунниц. Напев прервался изодранный воплем и сфера покачнулась. Небеса прорезала ветвистая молния, зависнув в облаках так и не коснувшись земной тверди. По трещинам-разломам звёздами разбежались искры, вытягивая абрисы неровной воронкой.
– Свершилось, - с восторгом подумал мужчина и в голос уже прокричал зыбкому разлому измерений: - Силой и властью заклятой и проклятой к мощи взываю мне лишь послушной: тот, кто...
Тонкий бабий визг, особенно мерзкий и глумливый в благоговейной тиши величайшего в истории чародейства ритуала, разорвал пространство меж алтарём и воронкой, заставив голос заклинателя дрогнуть, а самого чародея невольно качнуться, так он был резок и до оторопи знаком. Медведь медленно, словно не до конца ещё веря в происходящее, заставил себя обернуться, вопреки здравому смыслу. Из тьмы объятого разлившимся проклятьем поля на него смотрело два светящихся глаза. Один был пронзительно зелёным, сияньем ровняясь с трещиной пролома, другой - лиловым и почему-то всё время мигал.
– Нет, вы издеваетесь!?!
– отчаянно заорал чародей, уже понимая, что таинство грубо нарушено и пути отступленья пылают под ногами.
Вскинув руку над жертвой, он попытался перехватить токи силы, но скрюченные пальцы не поддались. Чародей уж было потянулся к печати, как нечто великое настолько, что душа заходилась в первозданном трепете, вцепилось в загривок, вздёргивая над алтарём и увлекая в сквозящий инфернальной энергией поток.
***** ***** ***** ***** *****
Было холодно. Земля, казалось бы, прогретая за весну и лето должна, если не пыхать жаром, то бережно ласкать ноги теплом иль лёгкой прохладой, но мрачное поле встречало гостей злобным, поистине могильным холодном. Чуть тёплый воздух, будто случайно залетевший в этот обрывок пространства, заметно дрожал, отторгая от себя инфернальный повей, что по ямам и особо глубоким бороздам успел затянуться ажуром изморози. Колкие, толстые плети морозца, припудренные пыльцой раскрывающейся лунницы, превращали поле в огромный экзотичный ковёр.
– А ты знаешь, что лунница цветёт только три ночи в году и её пыльца может вызвать анафилактический шок в случае применения некоторых заклинаний?
– заметила Алеандр, растирая меж пальцев сияющую в свете луны пудру.
– Вот только я не могу припомнить, каких именно, но если что - средство безотказное.
Яританна в ответ рассеянно кивнула. Она не особенно следила за потоком травницких мыслей, да собеседнице это и не было столь уж необходимо. В противном случае, после каждой фразы Валент вынуждена была бы слышать стук зубов боевой подруги. Босые ноги, что раньше были изнеженны городской жизнью, а теперь покрылись царапинами и мозолями суровых словонищских дорог, начинало сводить от холода.
"Если я завтра же не получу горячую примочку и полфлакона укрепляющей настойки, непременно подхвачу воспаление лёгких с осложнениями. Ревматизм будет точно, возможно, артрит и даже гангрена. Ногти таким темпами отслоятся к утру..." - безрадостно думала духовник, пытаясь навскидку определить площадь повреждений.
Она последними словами поминала себя за спешность, не позволившую подобрать что-нибудь из хозяйской обуви. Отвратительное, пульсирующее в висках предчувствие гнало её прочь из Кореней с такой силой, что девушка ещё очень удивилась, обнаружив при себе шаль и сумку. Хватательный рефлекс в случае обедневшей ратишанки всегда срабатывал безукоризненно. Теперь же разбушевавшаяся интуиция гнала её дальше: через заваленный хламом окоп, через груды сбитой до состояния кирпича промёрзшей земли, звериные ямы и острые пучки незнакомых трав. Гнала она её к центру странного поля или, напротив, старалась увести по окружности в ставший практически привычным лес, девушка понять не могла. Наверное, внутреннее чутьё также страдало плохим ориентированием на местности и никак не могло определиться, а, может, мёртвое излучение тёмной энергии, плескавшееся вокруг и бурлящее под кожей, сбивало и без того слабенький дар. Одно Яританна могла сказать с полной уверенностью: петь ей пока не хотелось, а значит всё ещё не так уж и страшно.