За кремовыми шторами
Шрифт:
Состав погромыхивал на стыках, убаюкивая, но поручику не спалось. Едва закрыв глаза, он видел лицо Анечки. Заплаканное, с опухшими глазами и мокрыми ресницами, на которых дрожали капли слез. Ему так хотелось их вытереть, обнять девушку, прижать к себе, успокоить, но едва он сделал шаг к ней, Аня гордо подняла голову, а потом и вовсе встала и отошла к окну.
– Александр Николаевич, подите прочь, – голос ее звенел металлом. – Довольно, я не стану оправдываться. Если вы… да как вы могли только подумать? – она замолчала, махнув рукой. – Уходите. Видеть вас не желаю, никогда. Слышите, никогда!
И он ушел. Повернулся по-военному, через левое плечо, щелкнул каблуками
Он был уверен, что прав, но почему тогда так щемило сердце? На этот вопрос Михайлов ответить не мог.
Поезд остановился на какой-то станции. Пассажиры высыпали на перрон, громко разговаривая, радуясь теплому дню. Вышел и поручик. Купил у розовощекой бабы картошки в мундирах за три копейки, с наслаждением затянувшись, выкурил папиросу и вернулся в купе. Поев, снова улегся на полке. Вспомнилось, как когда-то, в корпусе, мальчишками, посылали дядьку Прохоренко в лавочку – купить кренделей. Михайлов-то сам редко когда бывал при деньгах, но у его лучшего друга, Кирилла Извольского, гривенник или пятиалтынный завсегда был в загашнике. Маменька баловала единственного сына-кадета. Сахарные крендели стоили алтын за пару, ну и полушку дядьке за труды.
Забравшись вдвоем на кровать Извольского, Саша и Кирочка грызли кренделя, растягивая лакомство как можно дольше, и делились своими мальчишескими тайнами.
Дружба меж ними началась в самый первый день, когда мальчиков привели в кадетский корпус. Извольского – маменька, вдова артиллерийского генерала, имевшая собственный дом в Москве и в столице, а также два имения – в Орловской и Смоленской губерниях, и постоянно выезжавшая на воды в Карлсбад. Единственного сына Пелагея Матвеевна любила и никогда не отдала бы его в военные, но деверь, ведавший всем состоянием ее покойного мужа, сказал, что буде мальчика в корпус не определят, содержания своего вдова лишится. Кир поступил в корпус, и денег на карманные расходы сыну маменька не жалела.
Отец же Михайлова был отставной военный, обедневший мелкопоместный дворянин. Вдовый, неудачливый по жизни, проигравший подмосковное имение в карты и теперь вынужденный вместе с сыном жить в Москве, в старом флигеле имения своего дядюшки. Денег Николай Евграфович не имел, но служил в свое время исправно, а потому выхлопотал сыну место в корпусе, и того приняли на казенный кошт.
При воспоминании о родителе Михайлов улыбнулся. При всем ужасном характере старика, он любил его нежной сыновней любовью и переживал, что огорчил отца, устроив такой фортель с переводом в Порт-Артур. Сейчас Саша это ясно понимал, но в тот момент, когда подавал прошение об увольнении из Академии, вряд ли способен был рассуждать здраво, думать о чем-то, кроме произошедшего.
Аня, Анечка, Нюта, – имя девушки словно выстукивали колеса поезда. Имя, с которым Саша засыпал и просыпался много лет. Имя, которое теперь он должен был забыть навсегда.
***
Проснувшись на какой-то станции, Михайлов вышел на перрон покурить, накинув на плечи шинель. Уже порядком стемнело, и он прогуливался вдоль вагона, глядя на огонек папиросы и думая о прошлом. Небо было звездным, совсем как тогда, под Смоленском, в летних лагерях, когда они с Кирой лежали на сеновале и разговаривали, мечтая о будущем.
У Извольского все было ясным и простым – Академия генерального штаба, а там маменька или дядя выхлопочут теплое место в столице. Перед Сашей же явственно
Не думал он тогда, что его самым смелым мечтам суждено будет осуществиться…
С самого начала учебы Саша был первым по успеваемости в классе, Кира – одним из последних. Совсем уж скатиться на неуды ему не позволял Михайлов, который сначала пытался учить друга, разбирая с ним сложности математических формул или грамматические правила родного и иностранного языка, а потом просто давал ему списывать – никакая премудрость в голову Извольского не лезла. Он был из тех фонвизинских недорослей, которым не нужна география, потому что ямщик довезет. Единственной страстью Кира были книги. Читал мальчик запоем, а потом, по ночам, в дортуаре, рассказывал мальчикам разные истории – частью выдуманные, частью где-то прочитанные. Рассказывал столь интересно, что даже дядьки-дежурные приходили послушать, тихонько сидя на скамеечке у печки и ожидая продолжения.
Мальчиком он был добрым, очень любил свою маменьку, не желая ее огорчать плохими отметками, а та нещадно баловала сына – единственную отраду и кровинушку.
Закончив кадетский корпус, друзья вместе поступили в Александровское юнкерское училище на Знаменке и так и ходили всегда и везде вдвоем. Не было у них и секретов друг от друга, и когда Кирилл стал играть в карты на деньги, Саша много раз предупреждал его, что ни к чему хорошему это не приведет, да только друг его не слушал…
– Вашбродь, зайдите в вагон – поезд отправляется, – пожилой усатый проводник прервал мысли Михайлова, и поручик поднялся по лесенке в тамбур. – Может, чайку спроворить? Это мы мигом, – проводник улыбался в усы, после чего Саше в самом деле захотелось чаю.
– Да, пожалуйста, стаканчик, сделай милость, – кивнул он проводнику и прошел дальше на свое место.
– Пожалте, Вашбродь, сахарку изволите? И шанежки домашние, кума у меня на этой станции живет, вот принесла, теплые ишшо. Смотрю, Вас в дорогу-то не снарядили. Давеча видел – бульбу брали у молодки, – тараторил проводник, расставляя на столе стакан с чаем в серебряном подстаканнике, тарелку с шанежками и сахарницу. Потом, видя, что пассажир не больно разговорчив, откланялся и вышел.
Шанежки в самом деле оказались теплыми и вкусными, чай крепким и горячим, и Михайлов взбодрился, отвлекшись от невеселых мыслей.
Выйдя в коридор, он встал у окна, глядя на пробегающий за ним пейзаж средней полосы России, столь любимый им и теряемый теперь на неизвестное время.
Что ждет-то в этом Артуре?
Снова разные мысли затеснились в голове поручика, все больше о Кирилле и об их такой странной для многих дружбе – настолько Саша и Кир были разными.
***
В училище все было иначе, чем в корпусе: новые предметы, более сложные и требовавшие времени на подготовку; новые дядьки, гораздо строже следившие за своими питомцами; первые влюбленности; балы и рауты; много новеньких, с которыми тихому Михайлову сложно было уживаться. Он не терпел скабрезностей в речи, сальных разговоров о противоположном поле, драк на кулачках просто потому, что хочется размяться, не переносил лжи и бахвальства, а превыше всего ставил честь и достоинство.