За Кубанью(Роман)
Шрифт:
Злому давно надоело стоять в полутемной конюшне, он призывно ржет, почувствовав приближение хозяина, нетерпеливо бьет копытом. Левый глаз его выкатывается из орбиты, наливается кровью — конь пытается заглянуть в лицо Рамазану: неужели и на этот раз он ограничится коротким разговором да похлопыванием по крупу? Рамазан достает скребницу, старательно утюжит Злого. Конь подрагивает от нетерпения. Затем в ход пускается щетка. Не удовлетворившись этим, Рамазан обтирает лошадь суконкой. «Ехать? Оставаться?» — колеблется он.
И вдруг бросает суконку в сторону, выводит коня во двор. Хозяин вопросительно
— Обиделся?..
— Что ты! — возмущается Рамазан. — Неужели я не понимаю? Даю тебе слово — вернусь в аул, к тебе заеду. Верю тебе, как себе.
Лицо хозяина проясняется.
— Подожди минутку, — просит он.
Возвращается со свертком.
— Угости друзей шашлыком, — говорит, приторачивая сверток к седлу Злого. — И приезжай. Когда ты тут, как-то спокойнее.
Никогда, ни в одном ауле, даже у очень знакомых людей не принимал Рамазан никаких «свертков», или, как. именовал про себя эти подношения, подачек. «Если ты коммунист, живи, как все, не пользуйся своим положением» — таков был его принцип. Первым порывом было вернуть Аскербию баранину. К счастью, вовремя сдержался: в данном случае это было бы расценено как открытое недоверие, как разрыв: у таких, мол, как ты, и подарки принимать не могу…
Прощаясь с председателем сельсовета, Рамазан приглядывается к нему, пытаясь узнать — известно ли ему о том, что ночью аул навещали незваные гости? Нет, не известно. Он так же весел и беспечен, как всегда. Что ж, пожалуй, тогда и говорить с ним об этом не стоит. Надо думать, что осторожный Улагай уже не скоро появится в этих местах.
Не опасно одному? — спрашивает председатель, прощаясь.
— Кому я нужен? — улыбается Рамазан.
— Не скажи, — качает головой председатель. — Многим нужен. Как думаешь, зачем белые с Мосом Шевгеновым разделались?
Не ожидавший такого поворота, Рамазан промолчал.
— Хотели народ обезглавить, — продолжал председатель. — А вернее, глаза выколоть. Но у народа много глаз. Постепенно они станут такими же зоркими, как глаза Моса. Вот эти глаза и страшны врагам нашим. Понял? Береги себя.
Рамазан подумал: знал бы председатель о ночных визитерах, не сладко бы им пришлось. Достал из кармана наган, положил за борт шинели. И поскакал. Мягкая, будто творогом посыпанная дорога, кажется бесконечной. Заснеженные поля, раскинувшиеся по обе ее стороны, тянутся слепящей лентой до самого горизонта. Вокруг ни деревца, ни кустика.
«Скорей бы», — думает Рамазан. Злой с иноходи бросается в карьер. «Неужели чувствует?» — поражается Рамазан. И догадывается: когда мозг отстукивает «скорее», ноги его инстинктивно сжимаются. Почувствовав нажим шенкелей, конь меняет аллюр. Рамазан торопится. Но даже самая быстрая скачка не может заглушить разливающейся по всему телу, проникающей в сердце тревоги.
«Неужели и там что-то случилось?» — стучится одна и та же мысль. Злой переходит на рысь. Упарился. Время от времени конь пытается схватить зубами снег. Нет уж, дорогой, теперь придется потерпеть, ничего не поделаешь. Впрочем, вот и город.
Куда поворачивать? Рамазан заезжает во двор исполкома: надо поставить на место коня. Теперь бы в секцию, а еще лучше в ЧК — сообщить о встрече с Улагаем,
Она выходит в коридор, оглянувшись по сторонам, целует его.
— Приехал? Вот молодец. Ты как чувствовал — сегодня мы сдаем адыгейский букварь в типографию. Там есть и моя капелька.
— По этому случаю неплохо бы что-нибудь устроить, — говорит Рамазан. — Возьми этот сверток, а я приглашу друзей.
— О! — Мерем счастлива — она давно не принимала гостей. — Зови, все будет в порядке. Рамазан, теперь я верю в себя!
Сейчас можно и в ЧК. И тут удача — Геннадий и Максим на месте. Они выслушивают рассказ Рамазана с исключительным вниманием.
— То, что Адиль-Гирей жив, — говорит Геннадий, — мы знали. Но узнали слишком поздно — после ареста человека, у которого он должен был остановиться. На допросе как раз и сообщил, что ждет сановного гостя. К счастью, перед арестом успел отправить донесение, в котором указывалось, что у него все в порядке, теперь в его квартире засада. Но могло статься и так, что арест заметил кто-либо из них. Предупрежденный Адиль-Гирей может нагрянуть к тебе. Возможно, князь попросту не пожелает воспользоваться явкой и сразу отправится к жене. Не обижайся, но твоя квартира — отличнейшая крыша.
— И чего старый бес шныряет между белыми и красными, — раздраженно заметил Рамазан. — Пора бы и угомониться.
— Такие не угомонятся, — возразил Максим. — Ты должен знать: Адиль-Гирей — опытный, ценный сотрудник разведки; он, по-видимому, везет задания резидентам и агентуре в связи с резким изменением обстановки.
— Спасибо, товарищи, — подытожил Рамазан. — Картина ясна, выводы сделаю. А пока прошу сегодня вечером ко мне на шашлык: сдан в типографию первый адыгейский букварь. Я рад, что к его созданию в какой-то степени причастна и Мерем. А баранина — от того самого человека, в доме которого я беседовал с Улагаем.
Оба обещали заглянуть вечерком.
В секции, как обычно, никого, кроме новичка, нет. Рамазан приглашает и его на шашлычок по случаю рождения адыгейской письменности, раскрывает папку с письмами, инструкциями, распоряжениями. Но мысли его — там, в типографии, где идет набор букваря. Сколько раз, столкнувшись с очередной трудностью, Мерем готова была бросить начатое дело. Без нажима, убедительно втолковывал Мерем Рамазан, что ей по плечу и более сложные задачи. Постоянная поддержка мужа придавала сил.
Надвигаются сумерки. По дороге домой Рамазан непроизвольно улыбается. Много ли человеку надо — увидел радость в глазах любимой, и мир милее стал. Но, войдя в дом, не узнает жены. Мерем словно подменили. Она встречает его настороженным взглядом. Рамазан приходит к выводу: Адиль-Гирей в их доме, уже беседовал с дочерью. Быть может, даже попросил Мерем предварительно поговорить с мужем. Бедняжка, ей не позавидуешь.
— Как ужин? — Рамазан делает вид, будто не замечает перемены в настроении Мерем, но выдает срывающийся на хрип голос. Натянутые нервы Мерем быстро улавливают это.