За кулисами театра военных действий II
Шрифт:
Мама гремела сковородками, резала лук, тушила капусту. Приходил отец и долго умывался с работы. Он был чёрный от угольной пыли, и пахло от него всегда тавотом – этим неведомым словом отец называл густое машинное масло. Беатрис наливала ему из большого глиняного кувшина двухпинтовую кружку пива, и все наконец-то усаживались за стол. Под малиновый перезвон соборных колоколов читали шёпотом короткую молитву и начинали есть. Казалось, что в такие вечера даже воздух в их доме становился осязаемый и густым, словно только что сбитое сливочное масло, словно неведомый этот тавот…
Семейство
– Нянька нужнее! Мальчики – это к войне!
Мальчик у Беатрис появился – свой собственный. Это случилось, когда она училась в последнем классе. Марк её ровесник, он ходит в соседнюю школу, а живёт рядом, через мост. Вдобавок их отцы друг с другом знакомы. У Марка папа тоже в депо служил когда-то, а теперь числится на мебельной фабрике резчиком по дереву, часто работает на дому и держит маленькую лавку.
Беатрис как-то после уроков заглянула туда – и сначала влюбилась в кукол, что стояли на витринах, а в Марка потом, когда он пригласил в синематограф и погладил в темноте её руку. Она ещё подумала тогда: «Если не уберёт свою руку, то это судьба, он станет моим мужем». Руку Марк не убрал, но тут кино кончилось.
После школы Беатрис устроилась работать на привокзальной почте, а Марк встал за прилавок в отцовской лавке. На День независимости, 21 июля, он пригласил девушку снова поехать с ним в Антверпен. Год назад они уже были там, но получилась какая-то неудачная поездка, даже чуть не поссорились. Беатрис тогда хотела в Гент, на всемирную выставку, а Марк уговорил в зоопарк Антверпена, «на чудо дивное смотреть».
Поехали. Народу – битком, тогда тоже праздник был. Оркестры на площадях играют марши. Все радостные, счастливые. И большинство прямо с вокзала, чуть не бегом – в зоопарк, заморский аттракцион глядеть.
Не было там никакого чуда. Дикость, мерзость одна. В огромной клетке, словно дикие звери, сидели на полу чёрные люди. Полуобнажённые, с печальными глазами – мужчины, женщины, дети. По команде надсмотрщика они вставали, кружились, дёргали руками и ногами, изображая какие-то ритуальные танцы, потом пили воду из мисок, подбирали брошенную на пол еду и протягивали к публике розовые ладони за добавкой. Люди довольно смеялись. По верху клетки шла крупная надпись: «Недостающее звено в историческом развитии человечества».
– Это же дико, Марк! Это мерзость! Так нельзя!
– Да ты чего, Триса? Неужели тебе не смешно? Это же не обезьяны, они в перспективе могут стать такими же, как мы! В школе нам говорили про естественный отбор, ты забыла?
– Нет-нет! Я хочу домой! Поехали обратно!
Они чуть не поссорились тогда. А праздник был знаковый – 70-летие независимости Королевства Бельгии.
…Родители не возражали против таких поездок – благо, всё рядом, какой-то час на поезде. Вот и на
– Только к вечеру чтобы дома была, не забывай, что ты католичка, – напутствовала мама. – А то сядешь под чужой метлой в окошке.
– Как это? Как это?!
– Останешься без брака, без свадьбы, без венчанья! Так в народе говорят. И будешь всю жизнь сидеть себе на лавочке, считать свои булавочки, каяться да поклоны бить Святой Магдалине…
Наверное, она так шутила, мать ведь, понять можно.
Но за день до праздника Марк пришёл к ним домой смурной, не похожий на себя. Показал бумажку: «Призывной лист принесли, в армию мне идти…»
Какая уж тут поездка! Хоть горшок вывешивай наружу, чтоб люди знали: здесь всё не так. Ох, как нескладно всё пошло! Не зря соседка твердит который уж месяц: «Свиньи ямы роют, белок в лесах несчётно, щук в реке полно – не к добру!»
Ушёл Марк расстроенный. Почти две недели от него не было ни слуху ни духу. Думали уже, что обойдётся, пироги пекли в воскресенье, а назавтра, третьего августа 1914-го, король Альберт I объявил в стране мобилизацию. Марк наконец появился – в голубых армейских штанах, в тёмной куртке с двумя рядами блестящих пуговиц, в остроконечной шапочке-пилотке со смешной красной кисточкой спереди. Позвал её на площадь – прощаться.
Солнце палило. Они отошли в тень, подальше от всех, хотя народу почти и не было. Стояли, молчали.
– Ты будешь меня ждать? – спросил наконец Марк.
– Конечно! – соврала Беатрис.
Откуда она могла знать наверняка, война ведь началась.
– Ты только возвращайся. Ты вернёшься?
– Обязательно вернусь, меня не убьют, я верю, – соврал Марк.
Война ведь началась, откуда ему знать, что будет, чего ждать. Мир перевернулся вверх тормашками. Никто не может с уверенностью сказать, наступит ли завтрашний день.
– Становись! – раздалась команда.
Солдаты построились. Среди одинаковых тёмно-синих курток, чужих лиц с надвинутыми на глаза пилотками Беатрис никак не могла разглядеть Марка. Потом новобранцы разом повернулись и пошли, громко топая. Не было ни оркестра, ни слёз, ни будущего. Ей дико хотелось пить…
Утром Беатрис принимала для местной газеты телеграфный текст. Лента ползла, а она отрывала кусочки и лепила их на бланк. Слёзы сами текли по её лицу. Получалось, что она первая в городе узнала: немцы перешли границу Бельгии.
Даже начало этой войны было страшным. В маленький пограничный пункт близ города Визе первыми ворвались германские кавалеристы. Не обращая внимания на протесты шестерых пограничников, они начали клеить на стены домов свои листовки. Телеграф – а ленту передавал какой-то иностранный журналист для бельгийских коллег – бесстрастно цитировал текст немецких листовок:
«Величайшую скорбь испытает император Вильгельм II, если Бельгия воспротивится тому факту, что Германия нарушит неприкосновенность бельгийской территории. Мы уважаем и поддерживаем ваш военный нейтралитет. Но сопротивление нашему проходу через земли вашей страны мы воспримем как враждебный акт. Наказание за любое зло, причинённое армии кайзера, будет неотвратимым и беспощадным…»