За линией Габерландта
Шрифт:
Достаточно отдохнув и прозябнув, я очнулся и опять затопал по сыпучему снегу вслед за санями. Теперь приходилось более внимательно смотреть под ноги. Земля стала светлей, чем небо. Снег отражал сияние звезд и слегка искрился зеленоватыми и синими огоньками. Шорох действительно стоял над землей, но то шелестели не звезды, а ледяная шуга, идущая по реке. Во всем было виновато море. Оно поднялось во время прилива, вздыбило лед на реке, подперло речную воду, и низовья вскрылись, поломали свою зимнюю одежду, а мороза уже не хватает, чтобы быстро сковать взбунтовавшуюся речку.
Передняя лошадь стала. Весь обоз подтянулся, сжался и тоже
— Ну что? — спросил я. — Тупик?
Мне не ответили. И так все было ясно. Помолчали. Потом один сказал:
— Здесь где-то брод. Лошадям по колено. Рискнем, хлопцы? Ведь дальше дороги все равно нет, тайга густая, поди-ка.
— Вымокнем. Где обсохнем? Под звездами?
— На той стороне заброшенная фактория. Печка есть, переночуем. Все равно ночью дальше не поедешь.
Один из ездовых достал рыбачьи резиновые сапоги, переобулся, подтянул ремень на телогрейке, вырубил палку и сполз по крутому откосу к воде. Послышался всплеск. Лошади тревожно зафыркали. По черной воде к тому берегу двинулся человеческий силуэт. Разведчик палкой мерил перед собой глубину и, осторожно отводя руками шелестящий лед, двинулся наискось, по памяти восстанавливая контуры переката. Храбрый парень. Скоро он исчез на фоне темного противоположного берега. Мы напряженно ждали.
— Перешел! — послышалось оттуда. — Иду обратно…
Все облегченно вздохнули и поднялись, чтобы заняться делом. У самого берега запалили большой костер из целых стволов кедровника. Тьма расступилась, из нее выплыли лошадиные морды, сани, ближние деревья. На воду и берега лег красноватый отсвет пламени. Звезды померкли. Ребята начали по-новому укладывать и крепить в санях грузы, ослабили чересседельники и хомуты; у кого были резиновые сапоги — надели их. По откосу поднялся наш разведчик. Лицо его горело от возбуждения, глаза блестели.
— Не глубже аршина, братцы. Только лед мешает: будет под сани набиваться, выгребать придется на ходу.
— А лошади пройдут? — спросил я.
— Привычные, пройдут за милую душу.
У меня ничего, кроме валенок, не было. В таком же положении находились еще трое. Я растерянно смотрел на свои ноги, не зная, что делать.
— Трогай! — скомандовали впереди.
Мы подложили в костер побольше стланика, свет на минуту померк, потом пламя взвилось вверх и без треска, без искры, как может гореть только кедр, осветило берег, речку, лес и наш обоз, спускавшийся по крутому откосу.
Лошади вошли в реку осторожно, все время клонили морды к самой воде, храпели, но пошли довольно быстро. Первого коня тащил за поводок наш разведчик. Сани то всплывали, то царапали дно и на глубоких местах разворачивались по течению, пугая и нас и лошадей. Мы вымокли, забрызгались, то и дело приходилось выбивать из-под передков куски льда и криками подбадривать не столько лошадей, сколько самих себя. Веселенькое это дело — торчать ночью на середине широкой черной реки и сознавать, что где-то рядом с тобой глубина, в которую если уж оступишься и нырнешь, то не увидишь больше ни звезд, ни неба, ни отсвета костра, ни эти доверчивые лошадиные морды с блестящими, тревожными глазами.
Вот и берег. Не нуждаясь в окрике, лошади с завидной бодростью вынесли сани наверх и остановились перевести дух. Мы все в темноте улыбались, но не показывали виду, что
Закутав ноги чем попало, я уселся в сани, завернулся в тулуп и, дрожа от холода, сжал зубы, чтобы они перестали клацать. Обоз тронулся. А через десять минут мы уже стояли около большого темного строения, ребята зажигали фонари, стучали на крыльце сапогами и ломились в дверь, которая, кстати говоря, даже не висела на петлях, а стояла просто прислоненной к косяку.
Мы разожгли в железной бочке посреди комнаты большой огонь. Железо быстро нагрелось, бока печки по-розовели. В трубе загудело, тепло ощутимо разлилось по комнате, и мы все, как по команде, бросили тулупы, улеглись на спину и протянули к красной печке окоченевшие ноги. Как гора с плеч!
В те годы к нам почти не приставали всякие несносные ангины, гриппы и бронхиты. Самое большее, что позволял себе крепкий организм северян, — это легкий насморк, который проходил уже к утру и не досаждал больше пяти часов кряду. И на этот раз ночная ванна прошла бесследно. Мы только посмеивались друг над другом, блаженно поворачиваясь к печке то спиной, то боком. А потом, задав лошадям корму и поужинав, уснули на тулупах, разостланных по полу этой большущей, не очень уютной комнаты. Все-таки старая фактория оказалась здесь очень и очень кстати.
Глава вторая
в которой рассказывается о неисправном камине в фактории, о странной находке, извлеченной из дымохода.
Теплая ночевка разморила нас, а усталость от большого перехода и трудной переправы сделала свое дело: все проспали раннее утро.
На дворе стоял день. Солнечный свет проникал сквозь ставни и запыленные стекла, лежал на полу и на наших тулупах длинными, косыми полосками, повторяя рисунок щелей и вырезы окон. Пятна двигались по полу, и, когда один такой зайчик хлестнул меня по глазам, я испуганно вскочил. Было уже достаточно светло, чтобы разглядеть наше жилище.
Вероятно, не один десяток лет стояла эта фактория на берегу реки. В наше время так не строят. Дом был срублен из больших стволов лиственницы; главный зал, где мы спали и где стояла печка, видно, являлся и чайной и магазином одновременно. Чугунные решетки укрывали приплюснутые окна, прорезанные слишком высоко, почти под потолком. У стены стоял огромный кирпичный камин с темным, закопченным зевом — оттуда тянуло горьким, давно остывшим дымом. Железную печку, которая нас обогрела, поставили уже позже, скорее всего для плавающих и путешествующих. Колено трубы инородным телом влезало в каминную стенку, дыра кое-как была замазана глиной. У входных дверей изнутри был устроен тамбур — стеклянный фонарь-шестиугольник. В нем еще торчали кое-где разноцветные стекла. На крыше фонаря пугалом стоял до предела ощипанный огромный ворон. Чучело потеряло почти все перья и было голым, в каком-то пепельно-сером пушке, как летучая мышь. Вглядевшись, я понял, что ворон просто покрыт толстым слоем пыли. Сколько лет этому символу коварства и смерти? Десять, двадцать?.. И как он уцелел в заброшенной фактории, откуда уже давно вынесли все, что представляло хоть какую-нибудь ценность?