За линией Габерландта
Шрифт:
Итак, перед вами дневник Зотова. Вот как он начинается:
«Прежде чем описывать наше бедственное положение на диком берегу еще более дикого моря, где мы очутились по воле судьбы 10-го ноября 1911 года, мне надо восстановить по памяти те события и происшествия, которые привели нас сюда, в далекий северо-восточный край необъятной Российской Империи.
Сделать это довольно трудно, ибо надо возвратиться к действиям почти восьмилетней давности, в славный город Киев, где произошли события, определившие дальнейшую жизнь автора этих строк и его товарища, которого официальные бумаги жандармского управления именовали не иначе, как «опасным бунтовщиком, бывшим студентом Величко Ильей Ильичом, происходящим из мещан Полтавской губернии». Впрочем, и у меня по воле господ из упомянутого управления
Объективности ради я должен сказать, что мы оба не считали себя в ту пору революционерами. Но мы не являлись и покорными слугами власть придержащих. Нам очень не нравились многие порядки, установленные как в университете, так и вне его.
Потрудитесь представить себе хотя бы такое положение.
В одно прекрасное утро мы приходим в аудиторию на лекцию профессора Качинского и вдруг узнаем, что наш уважаемый профессор отстранен от преподавания. А мы никого так не любили, как Исидора Петровича. Естественно, возникает небольшой, но жаркий бунт; мы изгоняем недостойного коллегу Качинского, известного своим угодничеством перед властями, поднимаем на ноги весь университет и выбираем делегацию для разговора с господином ректором. Во главе делегации оказываемся мы с Илюшей Величко. Ректор встречает нас враждебно. Разговор кончается через пять минут, стороны не приходят к соглашению, а через десять минут величественное здание университета дрожит и покачивается от возмущения. Появляются полицейские. То, что происходит дальше, напоминает войну у стен легендарной Трои. К вечеру мы с Илюшей в изодранных костюмах и достаточно помятые оказываемся в тюремной камере, а вместе с нами еще семьдесят доведенных буквально до бешенства наших сверстников.
Потом мы узнаем, что университет бастует, что в конфликт вовлечены его превосходительство губернатор Киева и воинские власти и что, желая умиротворения, власти отменили отставку Качинского и наш профессор завтра снова появится на кафедре. Нас вскоре выпускают, в университете всеобщее ликование, и мы, в порыве благородства, великодушно прощаем своих врагов. Жизнь и учение налаживаются. Но ненадолго.
Можно понять наше состояние, когда мы однажды увидели в коридорах университета полицейские посты, а на двух кафедрах — ненавистных всей студенческой общине черносотенных профессоров. Это была явная провокация. Ректор обошел нас: вернув Качинского, он постарался взять реванш в другом месте. Более того, на лекциях теперь стали сидеть цензорские истуканы; через день исчезли четверо наших друзей; за многими установили негласную слежку. Брожение снова усилилось. Вскоре оно вылилось в более реальную форму. Подвернулся случай, и два негодяя были основательно помяты и выброшены в окно. Полицию в коридоре мы обезоружили и выставили из здания университета с не меньшим эффектом, чем цензоров. Ректор заперся у себя в кабинете. Мы распевали запрещенные песни и строили у входа баррикады. Это было незабываемое время! Мы уже знали, что Киев гудит, что он за нас, что в других учебных заведениях полыхает бунт.
И тогда губернские власти отбросили лицемерную сдержанность и силой и грубостью смяли наши пылкие, но далеко еще не окрепшие ряды. Университет брали штурмом. А через месяц последовал высочайший указ Его Величества Самодержца Всероссийского: отдать в солдаты 183 студента нашего университета, «распространявших опасное для придержащих власть и православной церкви вольнодумие».
Нечего и говорить, что мы оба — Величко и Зотов — оказались в числе этих ста восьмидесяти трех.
Ни мне, ни Величко перспектива службы где-нибудь в отдаленном гарнизоне Сибири не казалась очень заманчивой. Более того, решение властей означало для нас обоих крах давней мечты —
Нас взяли под стражу.
Чем больше мы думали над своим будущим, тем более мрачным рисовалось оно нам.
Еще на первом курсе, два года назад, мы оба проявили интерес к науке, за которой, на наш взгляд, было великое будущее. Я имею в виду ботанику. Немалую роль в этом сыграл профессор Качинский. В ту пору по всей России уже гремела слава замечательного московского ботаника Тимирязева. Его открытия в области хлорофилла изумляли весь мир. Ботаника шла впереди других наук.
Тогда же мы с другом поклялись, что отдадим всю свою жизнь служению этой науке, скрывавшей в себе еще много неясного. Завесу над тайнами физиологии только приоткрыл талантливый Тимирязев. Со всем юношеским пылом взялись мы за осуществление своей мечты. Не раз рисовали в воображении картины будущего, когда человек раскроет наконец все секреты создания органического мира из солнечной энергии и превратит нашу планету в новый Эдем, где будут жить и блаженствовать счастливые, обеспеченные всем люди. Это казалось нам достижимым, близким; восторженное сердце горело святым огнем, голова пылала, разум жаждал действий и ярких свершений.
А вместо этого — столкновение с грубой и тяжелой жизнью. Запах казармы, серые шинели, штыки часовых и жуткая неизвестность впереди.
Мы не могли мириться с подобной действительностью. И мы не смирились.
Как сейчас, я помню таинственные перешептывания по углам, горящие в темноте глаза и жаркие руки друзей, решительно поклявшихся уйти из неволи. В этой казарме нас было человек двадцать. Мы начали готовиться к побегу.
— А потом куда? — спросил Величко.
В Москву. Слушать лекции самого Тимирязева.
Глубокой ночью большая группа студентов воспользовалась нерасторопностью часовых, обезоружила и заперла их и ушла из казармы далеко за город. На какой-то лесной полянке у Дарницы, когда небо только-только. окрасилось в малиновый цвет восхода, мы посмотрели на яркое сияние молодого дня, крепко пожали друг другу руки, поцеловались и разошлись в разные стороны искать свою судьбу.
Наш путь лежал на север.
В Москве удалось устроиться на квартиру к дальней родственнице Ильи. Еще день, и мы уже шли на Манежную площадь, в университет, — два вольнослушателя в старых студенческих тужурках, с беспокойными глазами и пустыми желудками. Каково же было наше разочарование, когда мы вдруг узнали, что Тимирязев вышел в отставку и не посещает университета! Вот уж поистине не везет!
Нам шепнули:
— Тимирязев ушел в знак протеста против преследования студентов в Киеве.
Мы все-таки остались верны своей цели. Устроились на работу грузчиками. Ждали, пока придет наш час. И он пришел. Скоро вся Москва уже знала, что министр Кассо, напуганный коллективным протестом профессоров университета, прислал Тимирязеву извинение и пригласил его вновь занять кафедру. В день, когда знаменитый физиолог вошел в свою аудиторию, мы уже были там и вместе со всеми встретили его громом оваций.
В счастливом неведении беды прошел год. Не буду говорить, как много дал нам этот год. Нас знали в университете как Павлова и Кочеткова; мы, в свою очередь, быстро привыкли к этому учебному заведению, познакомились с товарищами и профессорами и, конечно, с самим Климентом Аркадьевичем Тимирязевым. Счастливые дни, дорогие, на всю жизнь запомнившиеся встречи!
Тимирязев скоро отметил нашу страсть к ботанике. Он поручал нам с Ильей кое-какие опыты и вступал в разговор на темы, подчас очень далекие от физиологии. Так и подмывало откровенно рассказать ему, кто мы такие и какая злая судьба забросила нас в Москву! Но мы сдерживали это вполне объяснимое желание. Терпение и терпение!
Вскоре Тимирязев познакомил нас со своими друзьями и нашими учителями — Лебедевым и Лучининым. Что это были за люди! Каждый день и вечер, проведенные рядом с ними, делали нас самих богаче, а наш кругозор шире. Мы не замечали, как из наивных юнцов быстро превращаемся в зрелых людей, способных мыслить не только о проблеме хлорофилла, но и о том, что окружает нас. Юношеская мечта о рае на земле отодвигалась все дальше и дальше, мы стали понимать, как труден путь к счастью даже для людей, вооруженных большими знаниями.