За Лувром рождается солнце
Шрифт:
Итак, в 1953 году все произошло, как и в 1952-м. После очередной ночной пьянки я усадил моего Лере в лиможский поезд. А поскольку Бог заботится о пьяницах, он благополучно прибыл домой.
Все были удовлетворены: госпожа Лере, получившая назад своего мужа в добром здравии; муж, уже нормально воспринимавший мою слежку; а также Нестор Бурма, которому платили за то, что тот оберегал семейный очаг супругов Лере. Можно было только пожелать, чтобы каждую весну все повторялось вновь.
Но сейчас был январь. Луи Лере на этот раз приблизил наступление весны. Похоже, теперь ему было наплевать на любые календари, будь то грегорианский, русский или природный. Лере изобрел свой собственный календарь. И если верить письму, традиционному письму г-жи Лере, на этот раз выдававшему
И еще я надеялся – а вдруг? – на хорошее угощение.
Да, да, на хорошее угощение! Побудьте-ка в шкуре сыщика, и вы поймете меня.
Заказав десерт, Луи Лере встал, чтобы пойти в "где тут у вас". Я остался один перед кусочком бри. Я ел его, пробегая глазами вчерашнюю газету, подобранную на соседнем стуле. Второй президент IV республики г-н Рене Коти направил традиционное послание обеим палатам парламента. Эмиль Бюиссон, враг общества номер один, вместе со всей своей бандой представал сегодня перед судом присяжных. Жилищный кризис в Берлине, где представители четырех держав никак не могли договориться о выборе помещения. Попытки разыскать картину Рафаэля, которую свистнули из Лувра, – картину и ее похитителя, – пока что не дали никакого результата. В Лондоне автор полицейских романов, обнаруженный на улице мертвым, с голыми ногами, задал Скотланд-Ярду свою последнюю загадку. В Марокко... Спохватившись, я глянул на часы. Они остановились. Я чуть не вывернул шею, чтобы посмотреть на стенные часы в большом зале. Я отшвырнул газету. Так я и думал. Прошло чертовски много времени после того, как Лере вышел из-за стола. Слишком много, чтобы теперь он вернулся. Шут гороховый! Смылся по-английски. Ну и юмор у этих мужланов! Чтобы рассмеяться, я пощекотал себя – что еще оставалось делать? – но улыбка получилась искусственной.
– Гарсон! Счет!
– А вы не подождете того господина? – сказал тот, плохо выбритым подбородком показывая на пустой стул.
– Не старайтесь быть вторым, кто смеется надо мной за такое короткое время, хорошо?
На мои чаевые он вряд ли смог бы подцепить актрису из Французского театра.
На улице, в довершение всего, моросило. Я пробирался между куч воняющих овощей, но если у меня и было скверно на душе, то не под влиянием местного колорита. Напрасно отрицать, что Луи Лере обвел меня вокруг пальца, словно школьника. Зима была не его временем года. Весной он общительнее. Если я правильно его понял, зимой он предпочитал не посвящать меня в свои проделки.
Пройдя несколько шагов, я успокоился и стал присматриваться к розничным торговцам. Они производили здесь свои закупки и обязательно торговались, чего терпеть не могли, когда работали в своих лавках.
Внезапно ручные тележки, толкаемые бедно одетыми людьми, и пешеходы подались в стороны: на большой скорости мчалась полицейская машина. Красномордый толстяк в куртке, восседающий на переполненном апельсинами ящике, окликнул одного из своих коллег:
– Эй, Малыш-Жюль, из-за чего весь этот балаган? Только что проезжал "рено" из полицейской префектуры. И вот опять... Ведь не облава же все это?..
– Экономический контроль, – ответил я ему.
Тип смерил меня взглядом с высоты всех сожранных им во времена продовольственных ограничений, особенно в немясные дни, бифштексов:
– Не накличьте беды, – сказал он.
И вдруг захохотал. Наверно, научился с того времени поплевывать на экономический контроль. Подошел худой малый в кожаном пальто.
– Это на улице Пьера Леско, –
– А что там?
– Не знаю. Полно фараонов. Красномордый выпятил толстую губу.
– Пойду выпью божоле, – сказал он, словно божоле было как-то связано с происходящим.
Я понесся к забитой торгашами улице Пьера Леско. Между фруктовым магазином и складом бананов полицейские в форме сдерживали кучку зевак. Чуть дальше была припаркована машина, а также темно-синий "рено" с открытым верхом. Я подошел.
– Проходите! Проходите! – повторяли зевакам полицейские.
Но они притворялись оглохшими. На пороге дома, с разнообразными эмалированными табличками по сторонам двери, двое явно инспекторского типа обсуждали событие. Вынырнувший из темных недр коридора третий присоединился к ним. Этот был одет в помятый дождевик, шляпу шоколадного цвета, которая шла ему хуже некуда, с парой седеющих висящих усов. Это был мой приятель Флоримон Фару, комиссар уголовной полиции. Я помахал ему рукой. Он ответил мне и приказал полицейскому кордону расступиться.
– Что за делишки у вас в этих местах? – осведомился он после того, как мы обменялись рукопожатием, и он небрежно представил меня своим подручным.
– Большая гульба! – ответил я.
– На самом деле?
– Меня к тому же только что накололи. Могу я подать вам жалобу?
– Мне не до смеха...
Он зевнул.
– ... Я подремывал... Был на дежурстве, но дремал... Что поделать, работа!
– Что случилось?
– Работа для полицейских. Это вы позвонили?
– Куда?
– В участок.
– Нет. Так вам позвонили?
– Да.
– Не я. Что заставляет вас думать...
– Не знаю. Может быть, то, что вы здесь оказались. Имя Этьен Ларпан вам что-нибудь говорит?
– Нет. А что?
– Ничего.
Он погрыз ус, а затем с рывком головы, серьезно нарушившим равновесие шляпы, сказал:
– Пошли. Вы уже бывали в камерах для дозревания бананов?
– Нет, но расскажите. С таким гидом, как вы, это, должно быть, страшно увлекательно.
Я последовал за ним, зажатый, как в тисках, между ним и фараоном, который шелвслед за мной. В глубине коридора, под лестницей, ведущей наверх, низкий проем служил проходом на вторую лестницу, ведущую в погреба. Крутую, с поворотами, с истертыми ступеньками. Чем ниже мы спускались, тем выше становилась температура. Мы вышли на площадку, ярко освещенную падавшим из маленькой комнаты светом. Пол там был засыпан измятой и скрученной бумагой. Перед маленькой конторкой смуглолицый мужчина занимался подсчетами. Двое других с синими от бритья подбородками переносили огромные гроздья бананов.
– Привет! – сказал Фару. – Мой дружок хотел бы посмотреть камеры.
– О'кей, – ответил с испанским акцентом один из присутствующих.
Это было забавно, но никто не смеялся. Пошедший впереди тип выглядел зловеще. Он дал нам знак следовать за ним, провел в узкий коридор, щелкнул выключателем и открыл дверь закутка. Беспрерывно горевшие у стены четыре небольшие газовые горелки поддерживали там тепличную температуру. Подвешенные на карнизах за длинные металлические крюки гроздья бананов медленно, час за часом, меняли цвет от ярко-зеленого к канареечному.
– Очень интересно, – заметил я. – И что дальше?
– Пойдемте, – произнес Фару.
Немые, как рыба, работяги следили за нами взглядом, пока мы не вернулись на лестницу. Флоримон пояснил:
– Это испанцы. Пока что они спокойны. Но обычно не перестают галдеть, и впечатление такое, будто все время поют фламенко. Они ничего не видели, ничего не слышали.
– А что они должны были увидеть или услышать?
– Пойдемте посмотрим.
Мы спустились в нижний подвал, два или три раза поскользнувшись на мокрых ступеньках. Решетчатая дверь с сорванным замком вела в длинный погреб. Одна лампочка на лестничной площадке и вторая под сводом подвала давали скудный и скверный свет, оставлявший во мраке углы, где, наверное, кишели пауки. Грудой были свалены разные коробки, деревянные ящики, упаковки разного рода. Как и выше этажом, как и повсюду, в этом чертовом подвале под ногами валялась измятая и скрученная бумага.