За любовь не судят
Шрифт:
Григоренко рассказал о новых заданиях, которые поставлены перед комбинатом, и в особенности перед его ответственным участком — карьером, где добывается гранит. Сказал и о том, что бригада из месяца в месяц не выполняет план, что в ней много нарушений трудовой дисциплины, прогулов и что с этим пора кончать.
«Лисяковцы» слушали не перебивая. Некоторые — серьезно. Большинство — с усмешкой. Сзади тихонько перешептывались. Но слушали. Даже реплик не подавали.
Григоренко взглянул на часы. До начала работы — двенадцать
— Вопросы есть, товарищи? Прошу!
Молчание. Ни о фронте работ, ни о новых шлангах, ни о рукавицах, ни даже о зарплате к директору вопросов не было. Странно...
Но вот молчание нарушил Лисяк. Он встал, расправил узкие плечи в брезентовой куртке, пятерней пригладил блестящие черные волосы.
— Гм... Так вот, братва, хорошую, так сказать, лекцию прочитал нам директор. Очень даже интересную... И о производстве, и про моральный кодекс, так сказать... Все правильно. Доходчиво. Жаль только, что не в рабочее время. До вечера слушали б. Вы почаще к нам заходите. А то от начальника цеха, — кивнул он в сторону Прищепы, — путного слова никогда не услышишь...
Григоренко передернуло от этих слов, и от явной иронии, и от панибратского тона, но он сдержался и ответил спокойно:
— Очевидно, кое-кому непонятно. Это — вовсе не лекция, а производственная беседа директора с подчиненными.
— А-а, — протянул Лисяк, — вот теперь дошло... Вы уж нас извините, товарищ директор, тугодумов, до нас действительно иногда на третий день доходит...
В сердце Григоренко накипал гнев. Этот мальчишка просто издевается над ним! Даже подмигивает своей «братве», и у многих уже вспыхивают в глазах веселые искорки. Но по-прежнему спокойно, не повышая тона, он сказал:
— Товарищ Лисяк, вчера в вашей бригаде прогуляло четверо... Что с ними? Где они?
— Ну, один — это я, Роман Сажа, — глянул мрачно из-под бровей парень. — Не прогулял я, больной лежал.
— В поликлинике были?
— Не был. Голова болела.
Кто-то прыснул в кулак.
— Где остальные трое?
— Ведут борьбу с сивухой, товарищ директор, — с серьезным видом сказал Лисяк.
— Как это понимать?
— Вы сами как-то говорили, что с нею надо бороться. Вот они и борются. Пока не выпьют ее, клятую, к работе не приступят...
— Все прогульщики будут уволены. Подайте мне, товарищ Прищепа, докладную, — сказал Григоренко.
— Кто же будет работать, товарищ директор? — плаксиво спросил Лисяк, хотя его сухощавое лицо с курносым носом ехидно усмехалось. — Кто гранит будет бурить?
— Найдутся люди! — отрубил Григоренко и шагнул к окну, где лежала фуражка.
Он протянул было руку, чтобы взять ее, но тут же невольно отдернул. В фуражке белела горсть перловой каши... Григоренко почувствовал, как задергалась левая щека.
«Сдержаться! Только бы сдержаться! — твердил он про себя. — Только не сорваться!..» И он сдержался. Оставив на подоконнике
— Кто сделал? Кто? .. Морду набью!
«Интересно бы взглянуть на его лицо, — подумал Григоренко. — Искренне это или разыгрывает гнев? Но кто же направляет ребят? Возможно, сам Лисяк... Нет, он не так глуп!.. Тогда кто? Не Сажа ли? Пожалуй... Уж больно нахальные у него глаза...»
Остап вышел от директора в приподнятом настроении. Еще бы! Григоренко полностью его поддержал! Мойка будет!
Он подмигнул Любе:
— Ты все печатаешь, Люба? Трудовой день уже закончился. Кончай — пойдем со мной в кино!
Люба зарделась.
— Ну что ты, Остап?!
«Удивительно, — подумала Люба, — как после всего, что пришлось пережить, он «остался неунывающим и веселым. Внешне он беспечный, а чувствуется твердый характер, уверенность в себе. Эти плечи не согнутся в беде, вынесут любую тяжесть».
— Почему? Чем я не парубок, а?.. — улыбнулся Остап. — И радость у меня сегодня. Даже две!.. Первая — директор утвердил проект моей мойки. Вторая — получил письмо из техникума: меня восстановили и разрешили защищать диплом!.. Такие счастливые дни не часто выпадают. Правда?
— Поздравляю тебя, Остап, с успехом, — сказала Люба и приветливо посмотрела на него раскосыми, черными как уголь глазами.— Теперь тебе пора и в комсомоле восстанавливаться.
Остап сразу посерьезнел.
— Ты думаешь, восстановят?
— Восстановят. Я уже говорила о тебе в горкоме... Пиши заявление!
— Вот так сразу?
— Ну и что... Пусть у тебя будет сегодня и третья радость! — Она подала ему чистый лист бумаги и ручку.
— Ну и чудесная ты девушка, Любочка! — выкрикнул Остап на весь коридор.
Он присел к столу и быстро написал заявление.
— Завтра разберем на бюро, — сказала Люба, убирая заявление в ящик стола.
Открылась дверь — на пороге кабинета появился Григоренко:
— Люба, если Оксана Васильевна еще здесь, попросите ее, пожалуйста, зайти ко мне.
Люба заметно побледнела. Глаза сразу поблекли. Еле слышно ответила:
— Хорошо, Сергей Сергеевич... Позову. — И к Остапу: — Завтра приходи на бюро. До свидания!
Любе не пришлось звать Оксану Васильевну. Она сама, словно почувствовав, что ее ждут, уже шла по коридору с высоко поднятой головой. Громко постукивали каблучки ее модных туфель.
Люба с завистью посмотрела на нее. Что ни говори — красивая женщина Оксана Васильевна: высокая прическа, статная фигура, в меру полные, стройные ноги. Лицо — нежное, с розовым оттенком. И глаза, всегда серые, теперь казались голубыми, наверное от голубого платья. На ногтях свежий маникюр.