За мной не занимать
Шрифт:
В сумке сорок килограммов. Это много вещей. Много снаряжения. Много, много, много.... Те, с кем я ехал, давно умчались, не дождавшись меня. Своими замечаниями я взбесил пограничников, и вот я сижу в специальной комнате, весь пол которой занимает моя одежда и экипировка. Им некуда торопиться, чтоб наказать за едкую болтливость, поэтому каждую вещь осматривают подолгу и несколько раз. Я в полной апатии третий час сижу в углу, совершенно не обращая, к вящей их злости, внимания на происходящее. На самолет я уже опоздал. Ехать мне уже не на чем. Застряв на полузабытом посту посреди Северного Кавказа, я просто сижу в хорошо освещенной комнате и от одурения и усталости не могу даже думать. Просто сижу.
«…ну, как там?» – спрашивают они. Всегда. А я не хочу говорить. Я не хочу расплескивать
…дорога была совершенно пуста на много километров в обе стороны. Я огляделся и задумался, как поступить. До рассвета еще далеко. Я мог подняться выше, в более безопасные места, и поставить лагерь, чтоб продолжить путь утром. Мог стоять, обвешанный рюкзаками, на дороге в ожидании попутки. Оба варианты были настолько несуразны, что я рассмеялся в голос. Со стороны это выглядело жутко – и образ высокого парня, ночью на полузаброшенной горной дороге громко хохочущего диковатым смехом, веселит меня еще больше. Это чистый смех. Мне не страшно. Все, что могло произойти, уже произошло. Я сажусь на кожаный баул и достаю последнюю пачку печенья. Воды нет, поэтому я долго раскатываю сухое печенье во рту, чтобы не так сильно хотелось пить. Тишина совершенна. Я сижу, грызу печенье и мысли о налогах и кредитах не тревожат меня. О выросших из осенней одежды детях, о страхе завтрашнего дня – ничего нет. Есть я и песочное печенье. Прислушавшись, я отхожу на пару шагов и набираю в ладони чистой воды, скатывающейся со скалы. Дождь это или вода ледника, меня не волнует – я по вкусу отличу гнилую воду от нормальной. Напившись, я сажусь обратно на сумку и понимаю – я счастлив. Пока эта мысль ореолом окружает меня, из-за поворота, кряхтя, выползает грузовик. Я поднимаюсь и классическим жестом руки прошу подбросить …
Одиночество полностью поглотило меня. Недавно, вернувшись из долгой поездки, я в дружеской беседе сказал своему другу Славе, как это было. И он дал мне понять, что большая часть людей не может провести столько времени в одиночестве. А я могу. И в этот раз я побил для себя все рекорды. За последние 5 дней я говорил только сам с собой. Утром, разогревая на горелке завтрак, вечером, разогревая на горелке ужин, перед тем, как влезть в палатку. Я прокручивал в голове свои мысли до полной пустоты и тогда начинал болтать, просто чтоб услышать звуки своего голоса, отражающегося от ущелья. Я шел очень долго. А когда понял, что ушел далеко, увидел огромный походный лагерь поляков. Они приветливо махали мне от палаток. Я помахал в ответ, и ушел в совершенно другую от них сторону – и снова шел очень далеко. В этот раз я хотел испытать абсолютное одиночество. И испытал. Мысли бьются о стенки черепа и отражаются в сознании – в какой-то момент окружающие меня горы показались картинкой рабочего стола ноутбука. И когда я проснулся и не захотел выходить из палатки, я понял, что пора домой.
Мы приходим одни. И уходим одни. Оборачивая себя одеялами бесконечных дел и социальных сетей, мы забываем, что человек одинок. Я – одинок. Теперь я точно знаю это. Будучи злым и неприятным в общении – мне лучше так и обществу тоже так лучше – я ежедневно стараюсь ограничивать мир вокруг себя узким кругом друзей и врагов. И пусть так и будет.
Грузовик, как мне кажется, пережил еще революцию, а водитель не намного младше него. Остановив машину, он оборачивает ко мне свое изрезанное морщинами лицо и долго смотрит. Я встаю ближе, чтоб он меня разглядел.
– Альпинист?– он кивает на рюкзаки, и я киваю в ответ. Его речь я понимаю с трудом. – Давно сидишь?
–
– Я тоже был альпинист, – он задумчиво смотрит на притороченный к рюкзаку ледоруб, – потом устал.
Я пытаюсь понять, как реагировать на эту информацию, и украдкой щипаю себя за ладонь – не сплю ли?
– Садись, – он открывает пассажирскую дверь, перегнувшись, – вещи сюда кидай, кузов мокрый. Дождь.
Я в два захода забрасываю все в машину, и мы трогаемся. В машине вкусно и тепло пахнет хлебом, дедом, соляркой – совсем иначе, чем всегда. Меня несколько смущает, что дед не спросил, куда я еду, а еще больше смущает, что я не спросил его. Будто прочитав мои мысли, он кивает вперед: «Тут одна дорога. Все равно ближе будешь, чем был».
Иногда просто нужно быть ближе, чем был.
Террорист
Даже при моем великолепном умении оказываться в глупых ситуациях, в этот раз я превзошел самого себя. За окном было жарко, но в салоне Мерседеса прохладно, и я дремал. Всю ночь перед этим я не спал, нервное напряжение перед поездкой в Чечню – да не просто в Чечню, а на снайперские курсы в РУС, он же университет спецназа – спать мне так и не дали. Проворочавшись до утра на границе яви и сна, в котором мне все время мерещились какие-то укутанные в камуфляж боевики, я вскочил, закинул на себя поклажу и спустился в такси.
Это сейчас Чечня – что-то такое таинственное, часто показываемое по телевизору. А когда я был в призывном возрасте, перелет Санкт-Петербург—Грозный ассоциировался с цинком и грузом-двести, и это будоражило мое сознание. Сейчас я не знал, чего ждать, но тяга к неизвестному пересиливала любую тревогу.
Вылезая из такси, я сощурился на солнце. Приняв заранее непоколебимо-высокомерный и надменный вид закоренелого мизантропа, я закинул на спину здоровенный альпинистский рюкзак – после курсов я собирался сходить в горы в Кабардино-Балкарии и полазать там по скалам. На груди висел подсумок, эдакий армейский ридикюль на лямке – я с ним езжу на полигон раз в неделю. Постояв в очереди на первый досмотр, я сложил рюкзаки на ленту. Прохлада аэропорта навевала тоску, я прошел рамку и уже схватился за мой багаж, когда сотрудник аэропорта, щуплый и прыщавый парнишка, остановил меня. «Можно вот эту сумку на досмотр», – не вопросительным тоном сказал он. Я равнодушно и презрительно пожал плечами.
Меня много раз просили показать багаж, и я совершенно не чувствовал опасности. Смутное чувство тревоги возникло, когда по взмаху руки рядом со мной появился наряд полиции в составе двух доблестных низкорослых сержантов. Теперь они втроем с парнишкой-охранником безо всякой симпатии смотрели на меня снизу вверх. Я же смотрел на них темными глазами, полными праведного гнева, поверх черной санитарной маски – обязательного атрибута современного путешественника. В кармане тревожно гудел телефон – мой приятель Леха уже стоял на стойке регистрации и торопился. Перетряхнув рюкзак, вытянув из него наушники, очки, пару чистых носков и ничего не найдя, охранник взглянул на меня. Сержанты погрустнели, и тут, всунув руку по локоть в рюкзак, он с победным видом вытащил… патрон.
«Патрон?!» – вопросительно констатировал он. «Патрончик!» – согласились полицейские. «Пиздец», – вслух сообщил я. Патрон, судя по всему, завалялся в рюкзачке после последних пострелушек.
Картинным жестом охранник взял двумя пальцами и показал публике здоровенный патрон от моей винтовки – солнечный луч ласково лизнул его полированный бок. Публика в лице полиции взволновалась и обрадовалась. Мое коричневое от загара лицо приобрело цвет свежей сметаны. Нашедший боеприпас смотрел на него задумчиво. За его спиной дрожала от возбуждения очередь граждан. «Террориста поймали», – услышал я комментарий и похолодел. Быть пойманным в аэропорту во время чемпионата Европы по футболу с патроном – тут можно и вправду попасть в ленту новостей. Постовые окружили меня с двух сторон, видимо, боясь, что с криком «За Сталина!» я брошусь на неповинных граждан. В их глазах я видел отпуск и премию за пойманного боевика.