За мной следят дым и песок
Шрифт:
А возможный из уличных Поллукс, прокручивая танцорок через плечо, затирая в картавое танго «Серебряная гитара» или перебрасывая рывком — в буги-вуги, забабахивая — в звякающие морески, в полуповороты, полупоклоны и прочие полумеры, успевал им нашептывать:
— Кто, по-вашему, этот рифмач, представившийся — моим закадычным другом и нареченным братом? — и сокрушенно вздыхал: — Боюсь и предполагать… Я натолкнулся него — в самой отпетой точке города, по моим действиям так и назвавшейся — толчок. Вам, кстати, не встречалось в принимающих апартаментах — что-нибудь особо авторитетное? Разное по форме и назначению, но одинаково дорогое вашему сердцу должно обойти его взор.
Но от
— Кушайте, кушайте! — и с оглядкой на уличных кавалеров внушал: — Это все — их попытки отвлечь вас от самого вкусненького… — а взяв чуть левее, шуршал подбитым махолетам танцпола: — Вы не находите, что стоит проверить прошлое наших новичков? Попутно и всех присутствующих…
Кто-то книжник, набумаженный дух, увлеченно наблюдая — зыбь скрытного, перекаты потаенного, смеялся и спрашивал у пришельцев:
— Можете открыть в Книге Жизни страницу, на которой вы есть? Не вписано ли там — для чего? Какие-то комментарии, толкования?
На что оба кавалера, невзирая на молочную свежесть знакомства между собой, отвечали единодушно и слаженно:
— Не сегодня.
Все же оба были по горло заняты — рок-н-роллом и, отирая взмокший лоб, едва догоняли его сломанные диагонали, противотанковые ежи и вольты в артесонадо, в кессоны, и выбросы в небо, успевая заскочить в задохнувшийся шиворот-выворот — буквально на подножку, в угли, и еще благородно старались не опрокинуть жаровни бронзового заката — или рядовые утятницы и вполне естественно не замечали раскипевшейся вокруг черной бухгалтерии.
Между тем нервные перешептыванья скатывались — в негодования о вспышке золотой молнии, грозовом зигзаге, о слишком результативном мановении Золотой Ножки, на которую слетаются визитеры из ниоткуда. Пусть пока и не сложилось, что именно пришельцы хотят похитить — или даже не что, а кого? Дочерей Левкиппа, Прекрасную Елену? Мушиную семью? Японский питьевой гриб? Или всю Европу плюс табун сабинянок? — но решали не оставить деснице рока ничего лишнего.
Микроскопическое, очковое — стряхивали с очков чуть не в кадки с драценой и с монстерой, присыпая конфетными фантами, и что-то вворачивалось в вазу, перенявшую у изумрудной цапли — и форму, и взлет на шкаф, и в распахнувшиеся едокам фюзеляжи зайца, кабана и барашка, в мешочки с пряностями, нижущими — связки носов, и вплывало в чаны с юлящей рыбой и в корзины плодов, в поплавки грибов и ягод, или вонзали в арбузы ножевую щель и кое-что опускали в эту прикрытую полосой копилку.
Гость, сохранившийся в полустертом списке как Черт… даже на немецкий форс — Черт-их… переносчик букв, черт их знает что начинающих — и обычно проигрывающих, не представительствовал ли сразу — от нескольких персон, вложившихся — мимо раута? Черт-их озабоченно подстригал расстояние меж собой и запотевшим пифосом с радостью, и пока налетчики не похитили содержимое собственного его фиала, сливал чудотворное — в себя, заодно флегматично переводил три рубля из кармана брюк в нагрудный и замечал — разделившему с ним быстротечное вино мгновенья, от фамилии коего друга тоже сохранилась лишь первая ступень — Хор:
— Почему, как ни выбредешь в люди, обязательно угодишь — в чертятник?
Курчавый, сообедальщик Хор, тоже, по-видимому, ходатайствующий — от гула голосов, округлял глаза и, сняв со своего правого безымянного брачное кольцо, укрывал его — на безымянном левом и озадаченно говорил:
— Я думал, этот гоп-стоп уже не выпускают! — а другие его голоса, возможно, предлагали намазать прорвавшимся к столу — горчичный палец, как на избирательной точке от Африки, чтоб опять не голосовали — за добавки в весе.
— Зато покупают — и кому-то нравится, и продергивают по передней линии! — констатировал представитель Черт-их. — Зачем им — то, что давно обшелушили?
— А ты как думал? Все услуги только за звонкую копеечку! — отзывался ходатай Хор. — Но в конце концов приблизятся мир и любовь!
За проворство которых, вменял он мешкающим, пора рубиться! Ишачить, горбатиться, недосыпать. Хотя другие его голоса, возможно, делали секундное допущение, что один из кавалеров удачи — бессмертен, а другой не особенно — и не расстается с приятелем в надежде, что придут за ними — и перепутают, или прячется в непреходящем: площадных плутнях, наветах… Если ни прелестница, кружась и порхая с толчковыми, не смеет толкнуть кавалеру — танцевальный болевой прием, подытоживал Хор, распечь апперкот, наконец, подсечку, наконец — раздавить ногу, он сам запишется на танец — к одному из злодеев и составит пару… И каждое танго — как последнее! Но раз здешние гости таинственны и великодушны, начнемте же, не теряя времени, целоваться — все со всеми!
Был ли доволен такими хохмами ктитор площадки Хохмачик, возмущен вклейкой в эту часть ее — отутюженных кунштюков? А поскольку на четверть был — дерево, что себе полагала четверть: кто на ком произрос и служил опорой — и кому на ком пахать? Или строились друг на друга в башню гордыни, возвещавшую, что отравление воды и вина или знания и долга, что вихри враждебные, кораблекрушения и обвалы — не поминутны здесь, но когда заведутся — пускают первую, и вторую — и пятую очередь, как ранняя весна расстрижена на ручьи, арыки, овраги — и на дороги желаний, но по интеллектуальной наполненности — курьезны, да и одинаковый почерк… То есть всеми клочьями Хохмачик и его липа пытались сберечь лицо, для чего поучали гостей: если вырастут у вас на пороге неустановленные странники, самое милое — предложить им очаг и постель, и себя, и близких, и отдать утварь, все равно недолга, глядишь, и поведают вам что-нибудь сногсшибательное, по крайней мере — не спалят ни кров ваш, ни город…