За мной следят дым и песок

Кокошко Юлия Михайловна

— У вас что-то случилось? В любом случае перестали раскидывать ценный продукт! — и вполголоса, мечтательно: — Свернули кошмар и не дергаем папу за бороду, а кровать за балдахин! Не открываем им глаза на мазил, кто швыряют в кладовые — с отклонением в четверть поля!

Трапезная, с утра протянувшая над кормящим окном — латиницу, уголь: Sero venientibus ossa, разволынившая кашу и чай — на многоглавых, многочленных столах, в последней за день, вечерней версии превращалась в мусейон Мельпомены, дозволив любоваться Пастуховым — официально, созерцать — подбивающего операции, маневры и освещенные пересечения территории, учреждающего в ней новые подвиги, вы должны открыть свое сердце — благородной задаче… священной — до последней капли и разительной в совпадении места с временем.

— Сегодня собрали — на гарнир одной куцей и низкорослой улице. Но предвкушаю, что завтра

вашу атаку мертвых — не остановить! — говорил Пастухов. — И перебей вы меня на этой грезе, мне станет горько.

Кто же в силах — не затянуть его речь простым, но систематичным перебиванием? Выспросить прямую и обратную перспективы — до штриха! Бросить ли в бой все силы — или что-нибудь защемить в резерве? Детализировать слой и форму одежд — и как преломилась штурмовщина в канцелярских грамотах и в офсетах соцреализма, да случится Пастухов — продолжительней океанского побережья! Блажен и час, похитивший у несравненного голос, оставив в разбирательства с армией — шепоты и бури смеха: покажите диспозицию — на сподручном, как в том анекдоте, эти три штуки картофеля — мы, а десять тех — наши победы. Чтобы следующая вечеря считала — шарфы под выгоревшей на солнце бородой несравненного, уж не обнесите шейные платки, шали, боа, ни палантины и ротонды в конкурсе — пятьдесят на одну ангинную шею, пригрейте — хоть первые три.

Но в пику новым тянущимся к знанию поселянкам, от Пастухова никуда не спешащим и стыдящимся подгонять события, коим всем вкатили свой срок, несравненный торопил и торопился. Отвести от народа бездонную голодьбу — или куда-нибудь утянуть от бедствий народ? Угнаться до прилета белой саранчи, до ее облавы? Многие старались о том же — из года в год, но собрать ли благоденствие — на земле, где моль и ржа истребляют и подкапывают воры? Неужели лукавый демон возмутил Пастухова — и увлек минутой? Поклонил — эфемерному, преходящему… наконец, транзитному? Или, напротив, несравненный спешит — сбросить пастушество и оторваться, и принадлежать — лишь себе и иным достославным деяниям? Что в случившейся здесь компании мало кто хочет Пастухову позволить. Но хотя предчувствуют горестный фордевинд — не за горами окончание Пастуховым университета, но не знают — всех полнорядных зуботычин и инквизиторских болевых приемов судьбы: что на том же близком нагорье назначен несравненному — свадебный пир, с коего отбудет — по черному мосту, в одночасье расколовшемуся — в икру, в дунст, по дороге, сомкнувшейся за ездоком… Кому-то — бронзовый век или медный, птичий, тающий, а другим — долгоденствие в долине смертной тени, где Пастухова нет и уже не предвидится. Вот он — заправдашный глад, ничем не утолимый!

Но пока в одной из вечерних трапезных сентября — нехитрое пасторальное празднество: язычники, почитающие — золотой телец картофель, вдруг переходят — в одержимых ученостью, посвящаются в первокурсные студенты. К светлой инициации — проректор с материка, замполит с рацеями, не то чтобы авторский материал, но к нему примерка назидающих лиц: очковое педагогическое — и колониальное выражение университетского фасада вокруг колонны носа, и прищур партии, и мелькнувший меж них ходок, претерпевший на порожнем ночном шагу — престранную встречу с летающим стулом. Мед-вино — с клеймами аборигенских дворов, но ввиду постной конвенции, сухого договора, сковавшего трудовой семестр, разливается — под столом и обжигает нежную школярскую глотку из чайных кружек… Переплеск — на луноголовом безумце и его гитарной кукле с немытой шеей, чей рот — негатив: луна ворон, и подыгрывают — таежной любви в стволах в лузге дождя или задранной копьями ветра, и всему загулявшему и похеренному… Но взяты в тиски — и обыграны сладкопевцами: вступают гитары-девы, или девы лютня и мандолина, раззвонив взапуски — стародавние «Дни нашей жизни», а может, пошедшую по улицам большую крокодилу и хватившего зооморфных мотивов цыпленка жареного…

Намерения новобранцев — закатить метаморфозу: мы были люди, а теперь деревья… точнее, обернуться кем-нибудь мимо палки-копалки — бесспорно, забирают воображение, накрывают, но, пожалуй, как-то рассудочны… Чьи-то взоры уже поскучнели, расшатались, отклонились, и по баллам выходит вперед — чувственное: первый бал Наташи Ростовой! От клуба аборигенов «Жизнь в полях» — еще одно одолжение: музыкальный аппарат с танцами. Однако стартует — с ляпсуса, с глухого ретро — всем на умиление: На тебе сошелся клином белый свет… Посему свет немедленно сброшен, и расплывается и сшибает в полумраке столы танцпол. Кавалеры — переносчики мешков и погонщики корзин с овощами отжаты в танцоры второй линии. Если выражаются на языке хореографии, лучше — на задворках,

выкаблучивайте по козьим тропам. А на рывок — наконец протоптаться к неразбавленной красоте, к незадымленному великолепию — не так отпечатать на нем свои персты, как прихватить в щепоть, вобрать дар богов, вдохнуть до писка, вознаградиться… Черт, черт, черт! Пастухов забран — замполитом, и уже несравненному — вставной финт, скупые хвалы и еще расточительнее — недоработки, недочеты, червоточинка и гнильца… Несколько раз иссыхает река терпения и меняет красочный слой. Напряжение взывающих, ревнующих и соперничающих! Драматизм потерявших голову! Чемпионат по метанию гнева, пока Пастухов принимает распеканции и бесславит текст — тарелкой в руках, картофельный супчик, и к болтовне замполита примешана — аппетитная болтовня ложки. Несравненный созерцает танцоров — глазами летних небес, ранне-восточная полоса — сапфиры… Танцуйте, танцуйте… алло? Кто там приплетает меня — к бункеру и его укрывшимся? Не обращайте на нас… Наконец кто-то ловит — или навязывает ему — завершающую фразу, вполне криводушную:

— Отныне нерешенных вопросов не осталось…

И тут же консолидированный призыв — не излеченных трудотерапией, но по-прежнему тянущихся — к запретному плоду. Многоборье простертых рук:

— Гриша Пастухов, танцевать, танцевать! Мы все горим! — мы, коллективисты, дозревшие ли — распасться и делегировать представительницу — кого-то одну? И объявлено: — Первые десять танго — белые…

Освобожденный Пастухов, пустив вдоль призыва — задумчивый взор и не дрогнув, наконец доносил до своих уст — ложку супа и оценив его вкус или глубину — гримасой тоски, отправлялся — меж персонами танца, внезапно окаменевшими, в кухню, чтоб сторговать сомнительное: тарелку с картофельной радостью — за полные пригоршни сахару и во всеуслышание объявить:

— Пойду-ка угощу лошадь. С детства обожаю кормить лошадей.

Репетиция исчезновения: Пастухов, выходящий из танцевального зала — в первозданную сельскую тьму. Несущий сахар — задобрить гиппогрифа по имени Ночь, чтоб не сразу быть унесенным.

Но перед разменом фигур — их обновлением, освежением, свежеванием — еще одни часы с репетицией. С приключением в булавочную головку, поскольку последствий не предусмотрено. Зато из премиального фонда чудес — ведь не за блуд труда, но почти невинным, кто не стяжали, не суетились… Красавец Пастухов с электрической синевой в глазах, борода — ветвь сентябрьской лиственницы, еще неподдельный, здесь и сейчас — с визитом к распоследним. Непринужденный вопрос к бригадиру:

— Кто у нас изображает кипучую деятельность — из рук вон? Нужны две труженицы, соглашаюсь на бесталанных.

Снаряжена колесница — за картофельные шеренги, за овощные цепи, на подступы к тем горам, где уже предуготовлено… почти в мираж. В путешествии — четверо: лохматый полуинтендант на кухонном хозяйстве, вероятно, наполовину журавль: тонкошеий франт в тунике с крылышками, в три прорези выгнанной из мешка, галстук — бархатно-голубой горошек полыни, что ни утро свежий, и не упущена быть прорезанной петлица, моды сезона… а может, к земному удобству — наполовину гусь: рябого пера, отзывается на какое-то гусиное имя, к тому же гогочет, и ни намека, что через десять страниц полудругой — совсем другой, да и нынче в апогее — не полуинтендант, но Пастухов, сразу забравший у франта вожжи. С ними — Семнадцатая и Двадцатая барышни-поселянки. С ними палящий ветер, раздувший бахрому разговора и попутно — чувство приближения к пределу, к распаду, доплеснув юз — до дальней прихоти, до углей памяти.

Из досадующего Пастухова:

— Да черт с ним, с сухим законом, мало ли что я провозглашаю на клочке околотка — и только на лицевой стороне суток. Но если вам стукнула в голову интересная мысль, накапайте ее в узком кругу — и желательно в мелкую тару! Что ж вы рветесь — на смотр? Наши грузчики вчера так нагрузились, чуть не голыми бегали по просторам. Голая потеха аборигенам!

Из беспредельно изумленного полуинтенданта:

— Папуся, да почто же накукарекиваться, если не безобразничать? Не расслабить на себе портупею — и все ремни и лямки? Не сбросить патронташ и сумки с подсумками? Опомнись! Тускло опорожнять сосуд — или в упоении рвать, крушить, а кое-кого — и полить выпитым? И пересказывать свои свинства — взахлеб и неделями.

Цель паломничества — кусты в крагах огненных ягод, в каймах огня, в полтора роста незваных прибывших, кто тоже немедленно обведены — пламенем, кованые вокзальные орнаменты — на развязке полеводства и аграрных искусств, под фортецией леса, чьи сосновые пилястры и соляные столбы берез нащупывают ступени крутизны, поднимаясь — в пелену, и ни осень, ни тление не погасят их подъем. Или переплетение узких серебряных листьев куста — с рыбным рынком, с юркими сетями кильки и тюльки, с осколками зеркала, воссиявшими — небом. Итого: граница.