За несколько стаканов крови
Шрифт:
— Возмутительно, ага! — орал на него Диван Некислович. — Возмутительно столько терпеть тебя на этом свете! Теперь-то я уж положу конец твоим проискам, чертова харя!
Тут один из подручных его поднес завоевателю чудного дома давешнее ружье. Диван Некислович на миг утратил дар речи, в глазах его блеснули слезы. Он прижал к себе оружие и бросил в Дивана Дивановича такое страшное ругательство, что привести его на бумаге никак невозможно; приблизительно оно соответствовало понятию «мерзкий ворюга».
Несколько минут
— Ну, что вам еще, Диван Некислович! — смиренно возгласил он. — Вы же замечательной души человек, проявите ж снисхождение! А вам, Диван Диванович, не полно ли упрямиться? Смотрите, до чего дошли: уже друг дружку штурмом берете. Да не совестно ли вам, наконец? Такие были друзья, и вот нате, ославились на все графство. Помиритесь уже, от всей общественности вас прошу: помиритесь! Ведь до чего вы докатиться можете из-за сущего пустяка, из-за ружьишка…
— Из-за ружьишка, говоришь? — промолвил Диван Некислович, нежно поглаживая узорное цевье. — Да нет, господин судья, не в ружьишке дело. Помириться-то бы мы могли, черта ли нам эта ссора? А вот знаете ли вы, Дырьян Дырьянович, как сей гусак щипаный отозвался о светоче нашем, о надежде всего многострадального народа накручинского, о госпоже Дульсинее? А ну, гусак, если смелости хватит, сообщи прилюдно, как ты госпожу Дульсинею назвал?
— По справедливости назвал! — был ответ.
В опухших глазах Дивана Дивановича вспыхнули прожектора фанатизма.
— Полно вам, судари, полно, — залепетал судья. — До чего же можно дойти, ежели…
— А ты что, и спустить ему готов? — взвизгнул Диван Некислович. — Сам не слыхал — так и ладно? А вот услышишь сейчас! Ну, гусак, говори!
Диван Диванович гордо молчал, и тогда враг его, оскалившись, велел подручным:
— Развяжите-ка ему язык.
Больного тотчас распластали на полу и, задрав рубашку, занесли над ним плеть.
— Скажу!
— То-то же. Ну, сознавайся!
Дивана Дивановича вздернули на ноги, и он, налившись краской, выдал:
— Как того и заслуживает упомянутая особа, я назвал ее шмонькой!
Дырьян Дырьянович дико взглянул на Дивана Некисловича и, что-то себе смекнув, начал ненавязчиво продвигаться к выходу. Однако Диван Некислович вцепился ему в рукав и закричал:
— Вот оно! Это он про оплот суверенитета! И этого гада ты, черт лысый, в кандалы не заковал и в Сумбурь не отправил!
— Да что вы, Диван Некислович, какая Сумбурь! — попытался отговориться Дырьян Дырьянович. — Это ведь уже другое совсем государство.
— Ни черта, был бы человек, а куда упечь найдется! Вот тебе человек — и сам сознался… Да черта ли с ним возиться, он
Дырьян Дырьянович при этом известии честно постарался изобразить недоверчивое возмущение, но по лицу его слишком явственно было видно, что ему все едино: что Победун, что Дульсинея. И, как ни был Диван Некислович захвачен собственными мыслями, он сумел это заметить.
— Вот оно что… еще одна гадюка на теле общества, — сощурившись, объявил он.
Дырьян Дырьянович смертельно побледнел и ринулся к выходу, но был схвачен и брошен на колени; к виску ему приставили пистолет. Диван Некислович открыл рот, не иначе, чтобы произнести приговор, как вдруг снаружи грянул дуплет, высадивший окно и засыпавший пол осколками стекла. Комнату заволокло сизым дымом. Внутренняя дверь распахнулась, и через нее ворвались домовые Дивана Дивановича, кто с палкой, кто с ухватом, а через наружную дверь вбежали те самые трое, которые встретили Тучко и Персефония. В руках одного из них дымилось укороченное по росту ружьишко.
Вновь закипела борьба. Некоторые из подручных Дивана Некисловича, уже занимавшиеся грабежом, пытались прорваться к своему вожаку, но большая часть их позорно сбежала, и вскоре все было кончено. Победители и побежденные поменялись местами.
Две кикиморы принесли Дивану Дивановичу стеганое одеяло, в которое он укутался, и подали горячего чаю. Дырьяна Дырьяновича, на всякий случай притворившегося мертвым, подняли на ноги, а Дивана Некисловича поставили на колени.
— Теперь вы понимаете меня, милостивый государь, — кашлянув, обратился хозяин дома к судье. — С этим разбойником не о чем разговаривать, поистине, он просто не понимает слов. Ну да вы и сами все слышали!
Дырьян Дырьянович, нервно почесывая висок и заметно заикаясь, попытался выразить свое совершенное согласие и объяснить, что его уже заждались там, на улице, но Диван Диванович возразил:
— Нет уж, мой драгоценный, теперь вы никуда не уйдете, пока самолично не убедитесь в том, что каждое слово моей жалобы на этого каплуна было сущею правдою.
— Ве-ве-верю!
— Что вера? Вера — это всего лишь надежда… Я даю вам знание.
— Вы-вы не поминимаете… Я, передвидя не-некоторые затуруднения… я по-поросил своих товарищей… и они вот-вот… Мне надо!
Пока судья, отчаянно жестикулируя, пытался сладить с языком, Диван Диванович требовательно протянул руку, в которую ему вложили отнятое у Дивана Некисловича ружье, и нежно его погладил.
— Смотрите, милостивый государь, — продолжал он слабым голосом. — Смотрите на него и судите сами, до чего доведут страну этакие каплуны, которые готовы слушаться всякой шмоньки и поносят невозможными словами достойнейшего из людей, который единственный достоин держать бразды правления…
— Ди-ван Ди-дива-ноч! Отпустите, бога ради, хоть на минуточку, иначе сейчас…