За одним столом
Шрифт:
Сон-связка
Вот история того сна, который заставил меня многое пересмотреть в своей жизни и дал название этой книге.
Это было в 2002 году, в Москве, в Институте Самовосстановления Человека. Тогда я работала там личным секретарем основателя этого института, Мирзакарима Норбекова.
Мирзакарим Санакулович искал священника, чтобы тот на каждом десятидневном курсе служил водосвятный молебен для православных, которые ходили в Институт, а их тогда было подавляющее большинство.
Московские батюшки появлялись один за другим, но быстро отказывались, мне кажется, из соображений материальных. Наконец, нашелся некий отец Павел из подмосковного Пушкино.
На его место пришел отец Алексей. Он добирался к нам не то, что из под Москвы, а из под Рязани, так что поездка в один конец брала у него шесть часов. Огромный детина с голубыми глазами и рыжей косичкой. У него приход был в Чучкове – гиблом месте, где жительствовало множество пьяниц и наркоманов. Те пять тысяч рублей, что платила ему наша дирекция, он вез на восстановление своего огромного чучковского храма. Очень нежный и светлый человек, дай ему Бог здоровья.
Так получилось, что приезжая в институт, он оказывался на моем попечении, и раз в десять дней мы проводили с ним вместе по нескольку часов за беседами, в зале на молебне и еще потом, когда к нему приходил народ с вопросами и просьбами. Мы подружились, нам было чего интересного порассказать друг другу. И до такой степени мы думали и говорили в унисон, что эти встречи стали для нас важны. Думаю, взаимно важны. Однажды, после очередной такой душевной беседы, отец Алексей спрашивает с некоторым удивлением:
– Почему Вы не христианка, почему не креститесь?
А я не знаю, что ему ответить. В юности у меня был соблазн принять христианство, но этого не случилось. Как и почему, расскажу в другом месте. В Институте меня несколько раз звали стать мусульманкой, принять суфийское посвящение, «взять руку» и прочее. Но и это каждый раз почему-то не случалось. Сначала думала, что это все недоразумения, потом поняла, что какая-то сила меня отводит – не мое это.
Теперь отец Алексей спрашивает про христианство. В тот раз честно сказала, что не готова ответить, и надо мне подумать. Не о том подумать, что, может быть, все-таки стать христианкой. А подумать, почему я не могу стать ни христианкой, ни мусульманкой, ни даже иудейкой в смысле традиционного соблюдения. Что это так, я в глубине души уже знала наверняка, хотя потом еще долго пыталась это опровергнуть. Ну, что делать? Я так устроена.
Через несколько дней мне приснился сон, и в нем был ответ на мой вопрос.
Мне снилось, что я стою у подножия стола. Это буквально, как у подножия трона. Видела себя в торце высокого стола, поверхность которого помещалась на уровне моих глаз и уходила в необозримую «туманну даль». Моего роста хватало, чтобы увидеть только, что стол накрыт белоснежной скатертью и на нем стоят стеклянные фужеры в два ряда с каждой стороны.
– Странно, причем тут фужеры?
Этот вопрос слышу в себе во сне. Странно, потому что пространство, где стоял стол, было, несомненно, небесным пространством, и слишком материальные фужеры тут выглядели профанацией. Стол, тоже, вроде бы, материальный, казался, тем не менее, вполне уместным.
Мой внутренний вопрос о фужерах тут же получил ответ:
– Понятно, логично, – это я так во сне сама себе думаю.
Вытянутые эти фигуры слегка колыхались под непонятным ветром, стоя в два ряда, и ряды эти уходили в ту же «туманну даль».
Две ближние фигуры отделились от остальных и повернулись ко мне. Тот, что оказался справа, прошептал неслышно молитву и перекрестил меня несколько раз, а тот, что слева, прочел короткую гортанную, видимо, арабскую молитву и сделал дуа. В следующее мгновение услышала в себе новый вопрос:
– А где евреи?
И тут мороз прошел по коже, а потом бросило в жар, да так, что пот прошиб, и холка, как у собаки, встала дыбом. Не оглядываясь, точно знала, что все евреи – ВСЕ! – стояли у меня за спиной. Стояли таким же бесплотным рядом, уходя в бесконечность.
И вот теперь увидела, что сложился аврамический треугольник, в котором я оказалась связкой между всеми тремя ветвями. Так это и запомнила: я – связка.
Когда в институт снова приехал отец Алексей, рассказала ему свой сон. Слушал внимательно и серьезно, вещие сны ему были не в новинку. К чести его надо сказать, больше он не звал меня в христианство.
Странности
Здесь собрала некоторые чудесные обстоятельства и события первой половины моей жизни. Они происходили в разное время, и в суете житейской я сначала даже не пыталась их связать. Больше того, долго и успешно их забывала, то есть вытесняла из сознания, поскольку совершенно не могла вписать все это в тогдашний – вполне горизонтальный, прагматический – контекст моей жизни. Они, как внезапные вспышки, прорывались ко мне сквозь плотную пелену суетливого делового течения, прочерчивали свои короткие траектории и гасли без следа. Так продолжалось лет сорок.
Как раз накануне сорокалетия в очередной раз заболела, утонула в очередной депрессии и резко расхотела жить. На фоне этого кризиса и произошли события, которые заставили меня повернуться лицом к «другой реальности». И тогда я стала вспоминать всякие странности своего прошлого – все эти случайные необъяснимые вспышки. И они вдруг сами собой нанизались на новую нить, связались в новый контекст. Хаос случаев сложился в любопытную мозаичную картинку, которая возбуждала воображение и призывала заново исследовать и прошлое, и настоящее. Оказалось, многие из детских и юношеских «странностей» потом так или иначе повторялись, рифмовались эхом новых событий.
Описываю наиболее яркие составляющие этой вспышкообразной мозаики в их более или менее хронологической последовательности.
Даренка
Было кое-что странное в самом моем рождении.
Мой отец провоевал всю войну. Каждый год – ранение, госпиталь, потом повышение в звании и возвращение на фронт. Последний осколок попал в пах, и врачи сказали, что у него никогда не будет детей.
После победы его не отпустили из армии, и он написал заявление с просьбой о демобилизации. Кто жил в России, понимает, что значило тогда написать такое заявление. Отца отдали под трибунал. Одно из чудес папиной жизни: в «тройке», которая и составляла трибунал, оказался друг его отца, который «отмазал» его от расстрела. В 46-м, разжалованный до капитана, мой отец вышел на волю. Видеть его изможденное лицо на фотографиях того времени – страшно.