За пеленой надежды

Вуд Барбара

В июне осторожно удалили обезображенный участок тыльной части левой руки Сондры. Пока Сондра находилась под общим наркозом, Мики вырезала жесткую стянутую ткань, продезинфицировала участок плоти, немного похожий на блин, убедилась, что кровотечение остановилось, подняла руку и пришила лоскут с живота к открытой ране. Пока лоскут другим стебельком все еще был связан с животом, кожа и ткань получали достаточный приток крови, и начался волшебный процесс ее роста на новом месте. Затем Сондру заковали в гипсовую шину № 8, которая охватила ее грудь, правое плечо и всю левую руку.

Через неделю Мики прикрепила лабораторный зажим к оставшемуся стебельку лоскута и повторила ту же процедуру,

ежедневно постепенно усиливая зажим. Пока зажим постепенно прерывал связь лоскута с животом, она изучила кусок кожи, опасаясь осложнений, — настал решающий момент, который приведет либо к успеху, либо к провалу.

Но лоскут оставался жизнеспособным. Руку Сондры освободили от живота, донорский участок брюшной полости закрыли, и руке предоставили возможность заживать самостоятельно.

Для правой руки использовался другой метод.

В то время как ее левую руку безжалостно оттянули назад, так что казалось, будто костяшки пальцев стараются коснуться тыльной части ладони, правую свернули внутрь, и она напоминала улитку. Требовалась серия операций, в ходе которых Мики постепенно срезала способные к сокращению мышцы с рубцовой ткани и освобождала пострадавшие нервы и сухожилия. Кожу для пересадки взяли с бедер Сондры, используя инструмент, похожий на плотницкий рубанок, и пересадили на обезображенные участки с утолщенной кожей. Постоянное накладывание шин держало руку в естественном положении и исключало возможность повторного сокращения.

Когда пересаженная на левой руке кожа окончательно зажила, Мики перешла к последней, решающей, фазе восстановления — пересадке сухожилий: она удаляла сухожилия с пальцев ног и пересаживала их на пальцы рук. С этим она справилась к концу августа, после чего руки Сондры на три недели заковали в шины. Шины предстояло снять сегодня днем.

— Арни знает? — спросила Мики, прерывая мысли Рут.

— Что я ходила в галерею? Не знаю. Надо полагать, Анджелина сказала ему, но, когда мы ехали в аэропорт, Арни виду не подал, что знает об этом.

— Как он отнесся к тому, что ты поехала ко мне?

Рут пожала плечами:

— Никак. Он только сказал, что присмотрит за девочками и мне нечего беспокоиться.

— Ему это не показалось странным? Ты вдруг ни с того ни с сего заявляешь, что на следующий день уезжаешь в Лос-Анджелес?

— Если и показалось, то он и бровью не повел.

— Ты ему сказала, сколько дней пробудешь здесь?

— Нет. Я сказала, что еду в гости. И он ничего не спросил.

Мики отвела взгляд от Рут и уставилась на неспокойный океан. Над головой в потоках воздуха парили чайки и нарушали тишину пляжа своими криками. Мики было печально. Вчера утром, когда Рут на такси подъехала к ее дому, произошла трогательная встреча трех подруг — они смеялись, плакали и вспоминали. Все заговорили разом, говорили о старом и новом, о том, как они выглядят, о том, что совсем не изменились, и о том, как сильно изменились. Последний раз Рут виделась с Мики шесть лет назад, когда та приехала в Сиэтл по поводу бесплодия, а с Сондрой — за два года до этого, на свадьбе Мики. А перед тем они расстались в колледже Кастильо четырнадцать лет назад, когда получили дипломы врачей.

Вчера эти первые несколько волшебных часов были заполнены ностальгией. Через некоторое время Мики начала догадываться, что с Рут что-то не так. Симптомы были ей слишком знакомы: судорожные движения, сжатые губы, чуть напряженный голос — все это напомнило Мики время, когда Рут готовилась к выпускным экзаменам или ждала, когда вывесят оценки. Рут что-то скрывала, она притворялась. Создавалось ощущение, будто она прислала сюда свое тело, а душу оставила в Сиэтле.

К тому же прошлой ночью Мики, находившаяся в соседней

спальне, услышала, как Рут всплакнула во сне, а этим утром ее подруга выглядела так, будто совсем не спала: лицо осунулось, глаза покраснели.

А сейчас на пляже Мики спросила Рут, не стряслось ли что, и та рассказала все: о смерти отца, о кошмаре, о романе Арни с Анджелиной.

— Мики, помнишь, я хотела еще одного, последнего ребенка? — тихо спросила Рут, повернувшись лицом к морю. — А Арни сказал «нет» и пригрозил удалить семявыводящий проток? Хорошо, что я не родила еще одну девочку. Ей сейчас было бы пять лет, и мне с ними всеми не удалось бы справиться. Мои дети отдаляются от меня. Мои девочки становятся чужими. Я больше не узнаю их, они стали такими независимыми. Рейчел завела дружка, никчемного поклонника рок-музыки. Она может заявиться домой утром в любой час. А двойняшки приходят домой с замечаниями в дневниках. Они начали получать плохие оценки. Лия стала буквально неуправляемой, недисциплинированной в школе. Мики, у меня все валится из рук. Моя жизнь разваливается. Началось с колонки в газете, она стала выходить с опозданием. Я не успела опомниться, как меня завалили грудой писем. К тому же у меня вдруг появилось больше пациентов, чем я успевала принять. Меня охватила паника. Я потеряла способность успевать. Где взять время, чтобы справиться со всем этим? Я оглядываюсь назад и удивляюсь себе. Сегодня я с трудом одеваюсь по утрам и едва успеваю на работу. Оказавшись в своем кабинете, я вижу работу, которая меня ждет, и думаю: «Мне с этим не справиться».

Рут чувствовала себя так, будто под ложечкой у нее свернулась холодная пружина из металла и сжимается при каждой набегающей на берег волне. Чем она занимается здесь, в этом месте, с которым больше ничем не связана? Этот пляж, медицинский колледж на скале, даже кричащие чайки, казалось, смеялись над ней, напоминали ей о том, кем она могла бы стать, о том, какой неудачей все закончилось. Утром, когда Сондра предложила навестить старый колледж, Рут подумала, что это удачная мысль. Но теперь она пожалела, что пришла сюда. Даже здесь, на берегу океана, она чувствовала себя так, будто оказалась взаперти, попала в ловушку.

— О боже, Мики! — воскликнула она, обхватывая руками свои ноги и крепко прижимая колени к груди. — Что же мне делать?

Сондра возвращалась с прогулки по берегу и приблизилась к ним как раз в тот момент, когда Рут говорила:

— Я очень хорошо умею определять основные показатели состояния организма. Помнишь, во время курса «Студент в роли врача» мы учились пользоваться стетоскопом, и я услышала шум в сердце Стена Катца? Помнишь, как к этому отнесся Манделл? Он клялся, что я уже прошла многолетнюю практику. Похоже, я способна заметить роковые знаки болезни, но упустила симптомы, свидетельствующие о том, что болезнь поразила мою жизнь — неудачный брак, недовольный муж, дочери, отбивающиеся от рук. И я не знаю, что делать.

Ветер с Тихого океана набирал силу, своим влажным дыханием шепча о скором прибое, далеких запахах и неизведанных просторах. Сондра, не понимавшая, как можно не знать, что делать, отвернулась от мрачной Рут и подставила свое лицо ветру. Она закрыла глаза и увидела берег на той стороне огромной водной массы, берег с зелено-желтоватой водой, высушенные солнцем строения, людей с кожей, напоминавшей красное дерево. Это ее берег, берег, который манил ее так же, как и много лет назад, когда она еще не знала о Кении, до того, как поступила в колледж и обнаружила бумаги об удочерении — это был странный, почти мистический зов, тронувший сердце маленькой девочки, которая еще тогда почувствовала, что ее зовут, что ей надо отправиться туда. Сондра всегда знала, что она должна делать.