За плечами XX век
Шрифт:
Был ли от этого какой-либо выигрыш? Едва ли. Но проигрыш – колоссальный. Политический, моральный.
Со временем в нашей печати стали появляться упоминания о том, что Гитлер покончил с собой в подземелье имперской канцелярии. Об этом было достаточно свидетельских показаний не только у нас, но и у наших западных союзников. Но о том, что он был тогда же нами обнаружен, ни слова. Да и как об этом сказать – выходит, надо признать, что в свое время умолчали, скрыли. Замкнулось. И по-прежнему – тайна.
Как участник, очевидец существенных исторических событий, я испытывала бремя долга – поведать о них людям. И не по своей вине смогла этот
Ветрову больше нечего было здесь делать. В мастерской у немцев ремонтировался его трофейный автомобиль, на котором он готовился отправиться на родину. Вот-вот будет дан ему сигнал, разрешающий отбыть. И уже отчуждение пролегло между нами. Это как в поезде, приближающемся к конечному пункту. Когда дорожные припасы съедены, все личные истории поведаны друг другу, чемоданы выставлены в проход и шарфы уже наброшены на шеи. То временное содружество, что сложилось в пути, распадается. Все разобщены, устремлены поврозь к предстоящим заботам, к волнениям встречи.
Но поезд вынужденно встал – ждет зеленого семафора на право втянуться на станцию. И это промедление томительно, и болезненна образовавшаяся отчужденность и пустота, и каждый теперь безвозвратно уже только сам по себе.
Но вот из «Черного орла», от братства сомнительных узников краснорожий мощный горбун тащит через бульвар зажаренного поросенка, стоймя стоящего на блюде. Блюдо поддерживает сам хозяин – Вечный Проходимец. И поросенок с помидором в пасти, с воткнутыми в спину морковками и веточками зелени устанавливается во главе прощального стола. Отбывает майор Ветров.
Потом в Москве Ветров раз-другой навестил меня. Получал назначение. Делился заботами, связанными с переездом из Омска. Я передала ему просьбу Клавочки – встретиться. Свидание было им назначено у меня.
Не забуду тот вечер, Клавочку в нарядном черном шелковом платье с каре, густо обшитым бисером, терпеливо мерзнувшую в холодной нашей квартире, все еще ошеломленную его влюбленностью, предложением. Ждущую – вот-вот придет он и все образуется.
Он не пришел.
И мне кажется, что в Быдгоще, при свете свечи посвящая меня в свой замысел – захватить Геббельса, он стал плавиться и плавился всю дорогу, превращаясь в фантом, И наконец исчезнув, оставил след в блестках Клавочкиного бисера и в душе ее – глубокое, печальное недоумение…
Но пока все еще Стендаль. Постепенно разъезжаются. Ветрова уже нет. Отбыл на машине.
Посыльный штаба Женя Гаврилов смотрел на меня с горькой приветливостью. Я была свидетелем в Познани пустякового бы вроде поначалу романа с девушкой Зосей и безутешного, залитого его слезами прощания. Ощущение былого счастья в горестной разлуке разрасталось, душа его полнилась отчаянием. Он пребывал теперь в сонливой одури, лишился прежней предприимчивости. Победа не предвещала воссоединения с любимой. Пока шла война, он смог разок смотаться с добродушного разрешения полковника на попутных машинах в Познань. Теперь, когда день ото дня наводились все более строгие порядки, такая возможность едва ли могла представиться, а женитьба на иностранке была запрещена;
Было ли такое на фронте, чтобы плакал солдат, покидая деревню, прощаясь с полюбившейся девушкой? Едва ли. На войне мужчины живут войной. Победа – время любить. Вот и плачет Гаврилов.
Я тоже плачу.
– Ну вот тебе раз. А как мы условились прощаться?
– Мужественно.
– А чего ж ты?
– И ты чего?
– Моя бабка говорила: победа-победушка – беда. Нас и прихватило.
– Такая поговорка?
– Она о другом. Мы-то будем чтить нашу Победу.
– Да.
– 9 мая, когда дают салют, где бы кто из нас ни находился, будем думать друг о друге. Это навсегда. Первую рюмку 9 мая я всегда буду мысленно пить за тебя.
– Я – за тебя.
– У тебя впереди серьезная дорога. Я знаю, ты справишься.
– Не знаю.
Это с ним вместе было все нипочем, бодро, в подъем и я была способней, отважней самой себя. Может, оттого, что видела себя его глазами.
– Сколько пережито. Не может же такое пропасть. Верю в тебя. Ты напишешь, я знаю. И сочинять не придется, напишешь все, как было.
– Присядем?
Вот и все.
– Не провожай к машине. Там люди собрались. Прощаться при них с тобой… Не справлюсь.
– Я буду смотреть тебе вслед, а ты не оборачивайся.
– Не буду.
Я пошла.
У полуторки шумное прощание, напутствия. Поднимаясь в кабину, украдкой последний раз издали поглядела на него.
Машина тронулась.
Еще когда мы были в Прибалтике, на глаза попалась одинокая костяшка домино – «дуппель-два». Я разломала ее, половинку – ему, половинку – себе. Эти половинки в шутку – вроде бы зарок никому не ведомого, тайного нашего единения, а вернее, и уже не в шутку, талисманы, что так нужны на фронте. И через полгода, когда побывал в Москве, и через годы, когда мелькал проездом, он «предъявлял» обломок «дуппеля» – знак верности памяти о былом.
На какие подвиги снарядила его наша родина с моим талисманом в кармане – не знаю. Он рос в чинах. И этот пустячный обломок – возможно, для него память о том времени, когда был чист, отрешен и смел, как свободный человек. Моя половинка «дуппеля» хранится в шкатулке с орденами.
А тогда-то полуторка повезла меня из Стендаля в штаб фронта, куда приказано было мне прибыть в связи с демобилизацией.
Проехали по Берлину. Американский патруль – солдаты в защитного цвета робах – шагал вразвалку, подхватив под руки молодых немок.
Машина неслась еще сорок километров по знаменитым гитлеровским автобанам. Шофер, мой «суженый», беспечально посматривал на меня. Держа на руле левую руку, правой протянул начатую пачку американских сигарет, подаренную негром водителем.
– Угощайся, товарищ лейтенант!
Но я не курила.
Он доставил меня к месту, в Потсдам, в штаб фронта. Опустил борт грузовика. Снес в гостиницу тяжелый большой радиоприемник – подарок нашей воинской части мне, отбывающей.
– О! То дома уже тесто творят! Шнапс промышляют! – благодушно восклицал он, предвкушая, как и его скоро будут встречать. – Всех хороших благ в вашей мирной жизни. – И крепко встряхнул мою руку.