За плечами XX век
Шрифт:
Среди этого великолепия сидим присмиревшие, в чистых подворотничках.
Командование устроило вечер для наших курсов. Вечер как бы новогодний, потому что Новый год на носу, и выпускной заодно – через несколько дней нам выдадут дипломы.
Столы составлены буквой «П». За главным столом – начальство и преподаватели.
Генерал Биази, красивый, импозантный, залитый электрическим светом, напутствует нас. Мы первый выпуск – лицо и марка курсов.
Закончив говорить, он идет с бокалом
Мы осторожно стучим стаканами в их бокалы и не садимся – следом идет вереница помощников генерала. Добрые пожелания сыплются на наши головы.
Выпиваем. В головах немного проясняется. Нас чествуют, оказывается.
А вон и Самостин, сидит за столом начальства, левее, с преподавательского края, и ерзает, крутит головой, высматривает знакомых за нашим столом. Привет, Витя Самостин!
И Грюнбах, цивильный, маленький, – там же за столом, с краю. В белой рубашке, при галстуке – это уж как всегда.
За что пьем? «Чтоб всем нам встретиться после войны». Кто там за нашим столом такой шустрый, находчивый пустил тост?
Еще недавно мы этих слов избегали. А с тех пор как немцев гонят от Москвы, опять заговорили: «после войны»…
– Ну, чтоб не последняя! – А это Митька Коршунов хмуро тряхнул головой, светлая прядь волос упала на брови.
Поднялся генерал Биази:
– За победу! За победу над врагом, самым жестоким, самым коварным, какого знала за всю историю Россия, – за победу над фашистскими оккупантами!
Встаем, опять чокаемся.
Совсем недавно генерал Биази приезжал к нам принимать присягу, в черных неразношенных валенках. Какие это были тревожные дни для Москвы, для всех нас! Мне кажется, генерал был тогда проще, доступнее. Но, может быть, теперь просто больше порядка во всем и каждый придерживается своего места.
В конюшне у строевой части вывешено объявление – можно получить броню на свою московскую жилплощадь. Еще недавно никому и в голову не пришло б такое.
– Отчепись, – говорю Нике.
Она сидит, ни слова не проронив, и тянет меня за рукав.
– Тебе что, жалко? – простенько так обороняется, на себя не похожа. Рукав не отпускает. – Я загадала кое-что. Мне надо за талисман подержаться.
Ну, тогда ладно, держись за мою пуговицу, не жалко. Наверное, загадала, получит ли в оставшиеся до отъезда дни письмо от своего «партикулярного несчастья». Что он за тип, не пойму. Наверное, вроде Грюнбаха.
– Геноссе Грюнбах! Геноссе Грюнбах! – кричим. – К нам, пожалуйста…
Он пробирается по залу. Один-единственный
– Друзья мои… Вероника Степановна! Я хотел бы вам пожелать…
– Геноссе Грюнбах, ваше здоровье!
– Prosit!
– Чтоб не последняя, – говорит Ника, щурясь на хмурого Митьку. – Как это по-немецки?
– Prosit!
О, беспощадное электричество. Лацканы и рукава бостонового синего пиджака лоснятся вовсю на маленьком Грюнбахе.
– Ангелина-матушка, квантум сатис!
Ангелина улыбается Нике и смущенно отодвигает от себя тарелку с бутербродами. На ее широкой груди над клапаном кармана прикреплен сегодня значок парашютиста.
А вот и Витя Самостин двинул из-за начальничьего стола сюда к нам, стараясь изо всех сил не вращать плечом и выпятив от усилия колесом грудь. Три кубаря у него на петлицах. Аттестовали парня.
Мы плотнее сдвигаемся, и он протискивается на скамью между мной и Никой. Голова у него, как у солдата первого года службы, – шершавая. Только-только еще обрастает.
Митька обрадованно тянется к нему через стол. И он трясет обеими руками Митькину руку. Митька – редкий сокурсник, к которому Самостин относится, можно сказать, с симпатией.
– Ну как? Каково? А что? Ничего?
Примерно так звучат их восклицания, если послушать со стороны.
– Я-то? Сам видишь. – Митька обводит зал резким движением руки. – Благообразно, благолепно, благоговейно…
Кидается к свежему человеку. Но наш Витя Самостин медлит, не братается. Я треплю его шершавую голову:
– Да ты выпей.
Не пьет. Митька одиноко допивает свой стакан, с грохотом ставит.
– Братцы! – взывает громко. Что-то он сейчас учудит. Ребята на него озираются: думают, перебрал. Нет, не то. Он сутулится, вроде зябко ему. – Закругляйсь! Уже все было в ассортименте!
Это он о мероприятии – о пристойных тостах, субординации, красных лампасах и бутербродах.
В проходе между столиками прыщеватый сонный малый – слушатель Военного института – наигрывает на баяне популярные арии. А выступать с самодеятельными номерами под тот баян некому.
Митька замечает напротив себя что-то такое, что приводит его в доброе расположение духа.
– Не клади, брат, глаз! – говорит он Самостину, плутовато щурясь.
И бедного Витю вгоняет в краску по самые корни отрастающих волос, он кулаками упирается в виски, смотрит молча в стол. А как только о нем забывают, опять поворачивается и лупится на Нику.
Какое-то движение за нашим столом. Поднялась Зина Прутикова, переговаривается с баянистом. Видно, решилась спеть.
Запевает. Такое легкомысленное, такое зажигательное…