За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
— Открывай, хозяин, открывай, солдат пришёл.
Пряхин прислушался, стараясь припомнить по голосу, кто это так уверенно ведёт себя. А дверь уже открылась, и в комнату вошёл седеющий генерал, с лицом, бронзовым от загара. Это был представитель командования фронта генерал Рыжов. Он поздоровался с Пряхиным, сел в кресло и стал оглядывать кабинет, взял со стола чернильницу и, взвесив её на руке, покачал с уважением головой и осторожно поставил на место.
— Товарищ генерал, через четверть часа начнётся совещание партийных работников и директоров
Генерал посмотрел на часы.
— Это можно, но весёлого мало.
— Есть ухудшения за ночь?
— У Трёхостровской противник форсировал Дон. Донесли, будто отдельные автоматчики просочились и будто их уже уничтожили. Но, думаю, не уничтожили. А с юга он крепко нажал. Полагаю, кое о чём отдельные товарищи привирают в донесениях; я их понимаю: и немцев боятся, и начальства боятся.
— То есть обвод прорвали?
— Да какой там у вас в этом месте обвод!
— Оборону строили с первых месяцев войны, весь город, вся область строила, вынули четверть миллиона кубометров грунта. Оборона, думается, хороша, но вот войска не сумели полностью ею воспользоваться.
— Мы держим противника в степи исключительно огнём и живой силой,— сказал генерал.— Одно хорошо: склады боеприпасов сохранили. Огнём артиллерии, вот чем мы его держим. Счастье, что боеприпасы есть.— И он снова взял чернильницу со стола, взвешивая её на руках.— Ну и махина. Оптическая вещь. Хрусталь?
— Хрусталь. Кажется, с Урала.
Генерал, наклонившись к Пряхину, мечтательно произнёс:
— Урал, осень… Охота там богатая — гуси, лебеди. А наше солдатское дело — в крови да в пыли. Эх, нам бы две дивизии пехотных, полнокровных!
— Я понимаю, но надо начать вывозить заводы, пока не поздно: «Баррикады» за сутки полк артиллерийский выпускают. Тракторный — сотни танков в месяц. Это гиганты наши. Успеем?
Генерал пожал плечами:
— Если ко мне приходит командир дивизии и говорит: «Рубеж оборонять буду, но разрешите оттянуть мой командный пункт подальше от переднего края»,— значит, этот человек не верит в успех, а все командиры дивизий сразу кумекают: «Ну, ясно, отходим», а от дивизий это переходит в полки, в батальоны, в роты — и все уже душой чувствуют: отходить будем. Так вот и здесь. Хочешь стоять, так ты стой. Пусть ни одна машина в тыл не идёт. Не оглядывайся, иначе не устоишь. За самовольную переправу через Волгу на левый берег — расстрел!
Пряхин быстро и громко произнёс:
— Видите, там вы при неудаче рискуете потерять рубеж, высоту, сотню машин, а здесь мы имеем промышленность союзного значения. Это не обычный рубеж обороны.
— Это…— и генерал встал,— это… Россию мы обороняем на волжском рубеже, а не промышленность союзного значения!
Пряхин некоторое время молчал, а затем ответил:
— Для нас, большевиков, пока мы живы, нет последних рубежей. Последний наш рубеж, когда сердце перестаёт биться. Как ни тяжело, но считаться с положением мы обязаны.
— Я об этом официального заявления не делал, сведения проверяются.— И тут же генерал наклонился к Пряхину, спросил: — Семью вывезли из Сталинграда?
— Обком готовится отправить за Волгу многие семьи, в том числе и мою.
— Очень правильно. Это не для них. Солдаты не выносят, тяжело, а дети, женщины, куда уж. На Урал! Туда он не долетит, сукин сын… Вот если допустим его до Волги, он и на Урал станет летать.
Дверь приоткрылась, и секретарь сказал:
— Директора и начальники цехов, вызванные на совещание.
И руководители хозяйственной жизни города, начальники цехов и директора заводов, парторги стали входить в кабинет, рассаживаться на стульях, диванах, креслах. Здороваясь с Пряхиным, некоторые говорили: «Спустил в цеха указания Комитета Обороны», «Вашу команду выполнил».
Пряхин поглядел на вошедшего последним директора электростанции Спиридонова и сказал ему:
— Товарищ Спиридонов, после заседания останьтесь, мне нужно вам несколько слов сказать по частному поводу.
Спиридонов быстро, по-военному ответил:
— Есть, остаться после совещания.
Кто-то с добродушной насмешливостью проговорил:
— Наш-то, Спиридонов,— по-гвардейски отвечает.
Когда затих шум отодвигаемых кресел и стульев и все расселись. Пряхин сказал:
— Как будто все? Давайте начнём. Что ж, товарищи, Сталинград становится фронтовым городом. Давайте сегодня проверим, как каждый из нас подготовил свой участок работы, своих людей к новым условиям, к военным условиям. Какова готовность наших людей, наших предприятий, наших цехов? Что проделано нами по линии перехода к работе в новых условиях, по линии эвакуации наших предприятий? Здесь сейчас присутствует представитель командования генерал Рыжов. Обком просил его рассказать о положении на фронте. Прошу вас, товарищ генерал.
Рыжов усмехнулся.
— Фронт — вот он, сел на попутную полуторку — и поехал, познакомился.— Он отыскал глазами своего адъютанта, стоявшего у двери, и сказал:
— Дайте мне карту, не рабочую, а ту, что корреспондентам показывали.
— Она за Волгой, разрешите слетать за ней на У-2.
— Куда уж вам летать, вас «кукурузник» не подымет.
— Я летаю, как бог, товарищ генерал,— поддерживая шутливый тон начальника, ответил адъютант.
Но генерал нетерпеливо и раздражённо махнул в его сторону рукой.
— Пойдёмте, товарищи, вон к этой карте на стене, она для нас тоже годится.
И, как учитель географии, окружённый учениками, водя то пальцем, то карандашом по карте, он начал рассказывать.
Генерал говорил о тяжёлом положении на фронте не общими словами, а совсем особым, точным языком военного человека.
Он говорил обо всём этом не «вообще», а конкретно, потому что грозное и тяжёлое положение на заводах, в городе, на Волге было соединено и связано именно со Сталинградским фронтом.