За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
— Служу Советскому Союзу,— сипло ответила девушка и взяла из рук комиссара пакет.
Шведков совсем иным, вернее не иным, а обычным своим голосом сказал:
— Да вы разверните его, интересно ведь и нам посмотреть, что вам женщины прислали.
Она сняла шнурок и стала разворачивать бумагу. Бумага потрескивала, топорщилась, посылка раскрылась, девушка, присев на корточки, чтобы не растерять предметов и предметцев, стала в ней разбираться. Чего тут только не было! Шерстяная кофточка, расшитая пёстрым красивым узором, зелёным, синим, красным; мохнатый купальный
Девушка подняла глаза и посмотрела на командиров взором, полным женственности, душевной грации, и, казалось, мгновенная тишина наступила над вокзалом, чтобы не смутить и не согнать с её лица этого выражения. Всё было в этом взоре: и печаль о не данном ей судьбой материнстве, и чувство своей суровой участи, и гордость своей участью.
Она стояла в больших солдатских сапогах, в штанах, в гимнастёрке, и странно, удивительно, но, может быть, женщина никогда не была так прелестно женственна, как в этот миг, когда Елена Гнатюк отказывалась от красивых, милых вещиц.
— Зачем мне это всё? — спросила она.— Я не возьму, мне это теперь не нужно.
И мужчины смутились, поняв, что чувствовала в эти минуты девушка, сознавая себя такой неуклюжей, некрасивой и такой гордой.
Шведков потёр между пальцами край дарёной узорной кофточки и смущённо сказал:
— Шерсть хорошая, это не бумажная ткань.
— Я здесь их оставлю, куда ж мне брать,— сказала она и, положив посылку в угол, отёрла ладони о гимнастёрку.
Филяшкин, разглядывая вещи, сказал:
— Чулочки так себе, два раза надеть и поползут, но выделка тонкая: паутина, бальные чулочки.
— Зачем мне бальные? — сказала девушка.
И Шведков вдруг рассердился, это помогло ему решить сложный, впервые ему в жизни встретившийся «дипломатический» вопрос, сказал:
— Не хотите, ну и не берите. Правильно! Что они думают, мы тут на курорте? Смеются, что ли? Купальные халаты посылают — вот уж, действительно! — Он оглянулся на Филяшкина и проговорил: — Я пойду, посмотрю людей, побеседую.
— Ладно, пойди, а я после тебя пойду,— поспешно сказал ему Филяшкин,— я только перед тобой проверял оборону, осторожно ходи, снайперы метров сто пятьдесят от нас сидят, зашумишь — всё.
— Разрешите быть свободной? — спросила девушка, когда Шведков выполз на поверхность.
— Зачем, подождите немного,— сказал Филяшкин. У него всегда был миг неловкости, когда он оставался наедине с девушкой, переходил от тона начальника, говорящего с подчинённым, на тон, обычный между возлюбленными.— Слушай, Лена,— сказал он,— давай вот что. Прости ты меня, что я так нахально держался на марше. Оставайся, простимся. Чего уж, война спишет.
— Мне списывать нечего, товарищ комбат,— сказала она и тяжело задышала.— И, во-первых, вам никто не должен прощать: я не маленькая, сама знала, сама отвечаю, отлично всё понимаю, и когда
— Лена,— сказал Филяшкин,— Лена… ты разве не видишь…— и голос его был такой странный и необычный, что девушка удивлённо посмотрела на комбата. Он поднялся на ноги, хотел, видно, сказать что-то важное, но вдруг усмехнулся: — Ладно, чего уж,— и уже спокойным глуховатым голосом закончил: — В случае чего,— он показал рукой на запад,— ты в плен не сдавайся, держи наготове трофейный пистолетик, что я тебе подарил.
Она пожала плечами и сказала:
— И в случае чего я могу застрелиться из своего нагана.
И она ушла, не оглянувшись на старшего лейтенанта, на бесполезные нарядные тряпки, лежавшие на земле.
В сумерках, пробираясь на медпункт, Лена Гнатюк зашла на КП третьей роты.
Автоматчик резко окликнул её, но тут же узнал и сказал:
— А, старший сержант, проходи.
Её вдруг поразила мысль: неужели она, старший сержант, и есть та самая Лена Гнатюк, которая два года назад в деревне Подывотье, Сумской области, работала бригадиром по сбору свёклы и вечером, возвращаясь с поля, входя в хату, капризно и весело говорила:
— Ой, мамонько, давайте кушать, я ужинать хочу!
Ковалёв спал сидя, прислонившись спиной к балке, подпиравшей перекрытие подвала. На полу горела свеча, припаянная стеарином к поставленному на попа кирпичу. Рядом беспорядочно, навалом, лежали ручные гранаты, словно заснувшая рыба, вытащенная сетью и брошенная на землю.
У Ковалёва на коленях лежал автомат, руками он прижимал к животу свою полевую сумку.
Спотыкаясь о гремящие пустые автоматные диски, девушка подошла к нему.
— Миша, Миша! — позвала она и тронула лейтенанта за рукав, взяла за руку, по привычке пощупала пульс.
— А? — спросил он и открыл глаза, но не пошевелился.— Это ты, Лена?
— Устал? — спросила она.
— Нет, не устал, отдыхал немного,— ответил он, словно оправдываясь,— старшина дежурит, я отдыхаю.
— Миша,— позвала она негромко.
— Ну?
— Ты, Миша, не понимаешь ничего.
— Иди лучше, Лена, ей-богу,— проговорил он.— Чего нам разговаривать об этом всём. Меня девушка дома ждёт.
Она вдруг прижалась к нему, положила голову ему на плечо.
— Мишенька, ведь нам, может, час жизни остался,— быстро заговорила она,— ведь всё это глупость была, неужели ты не чувствуешь? Сегодня несут, несут раненых, а я только смотрю: нет ли тебя? Да ты пойми, мало ли что находит на человека, и на меня нашло, ты кого хочешь спроси, девчат из санчасти полка спроси, они все знают, как я к тебе отношусь. Вот и на КП была, я даже смотреть на него не хотела. Я тебя одно прошу: поверь мне только, слышишь, поверь! Вот ты всегда такой! Почему ты понять не хочешь?