За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
С ней Людмила говорила о Толе свободней, чем с мужем и матерью, и каждый раз ей становилось спокойней, легче на душе. И хотя Марья Ивановна почти каждый день заходила к Штрумам, Людмила Николаевна удивлялась, чего ж это так давно не приходит ее подруга, поглядывала в окно, не видно ли худенькой фигуры Марьи Ивановны, ее милого лица.
А писем от Толи не было.
Александра Владимировна, Людмила и Надя сидели на кухне. Время от времени Надя подкладывала в печь смятые листы ученической тетрадки, и угасавший красный свет осветлялся, печь заполнялась ворохом недолговечного пламени.
— Я вчера заходила к одной лаборантке на дом, господи, какая теснота, нищета, голодуха, мы тут, как цари; собрались соседки, зашел разговор, кто что больше любил до войны: одна говорит — телятину, вторая — рассольник. А девочка этой лаборантки говорит: «А я больше всего любила отбой».
Людмила Николаевна молчала, а Надя проговорила:
— Бабушка, у вас здесь уже образовалось больше миллиона знакомых.
— А у тебя никого.
— Ну и очень хорошо,— сказала Людмила Николаевна.— Витя стал часто ходить к Соколову. Там собирается всякий сброд, и я не понимаю, как Витя и Соколов могут целыми часами болтать с этими людьми… Как им не надоедает — толочь языками табачок. И как не жалеют Марью Ивановну, ей нужен покой, а при них ни прилечь, ни посидеть, да еще дымят вовсю.
— Каримов, татарин, мне нравится,— сказала Александра Владимировна.
— Противный тип.
— Мама в меня, ей никто не нравится,— сказала Надя,— вот только Марья Ивановна.
— Удивительный вы народ,— сказала Александра Владимировна,— у вас есть какая-то своя московская среда, которую вы с собой привезли. В поездах, в клубе, в театре,— все это не ваш круг, а ваши — это те, что с вами в одном месте дачи построили, это и у Жени я наблюдала… Есть ничтожные признаки, по которым вы определяете людей своего круга: «Ах, она ничтожество, не любит Блока, а он примитив, не понимает Пикассо… Ах, она ему подарила хрустальную вазу. Это безвкусно…» Вот Виктор демократ, ему плевать на все это декадентство.
— Чепуха,— сказала Людмила.— При чем тут дачи! Есть мещане с дачами и без дач, и не надо с ними встречаться, противно.
Александра Владимировна замечала, что дочь все чаще раздражается против нее.
Людмила Николаевна давала мужу советы, делала замечания Наде, выговаривала ей за проступки и прощала ей проступки, баловала ее и отказывала в баловстве и ощущала, что у матери свое отношение к ее действиям. Александра Владимировна не высказывала этого своего отношения, но оно существовало. Случалось, что Штрум переглядывался с тещей и в глазах его появлялось выражение насмешливого понимания, словно он предварительно обсуждал странности Людмилиного характера с Александрой Владимировной. И тут не имело значения, обсуждали они или не обсуждали, а дело было в том, что появилась в семье новая сила, изменившая одним своим присутствием привычные отношения.
Виктор Павлович однажды сказал Людмиле, что на ее месте уступил бы матери главенство, пусть чувствует себя хозяйкой, а не гостьей.
Людмиле Николаевне слова мужа показались неискренними, ей даже подумалось, что он хочет подчеркнуть свое особенное, сердечное отношение к ее матери и этим невольно напоминает о холодном отношении Людмилы к Анне Семеновне.
Смешно и стыдно было бы признаться ему в этом, она иногда к детям ревновала его, особенно к Наде. Но сейчас это не была ревность. Как признаться даже
А Александра Владимировна вдруг чувствовала, что ей хочется то беспричинно заплакать, то умереть, то не прийти вечером домой и остаться ночевать на полу у сослуживицы, то вдруг собраться и уехать в сторону Сталинграда, разыскать Сережу, Веру, Степана Федоровича.
Александра Владимировна большей частью одобряла поступки и высказывания зятя, а Людмила почти всегда не одобряла его. Надя заметила это и говорила отцу:
— Пойди пожалуйся бабушке, что мама тебя обижает.
Вот и теперь Александра Владимировна сказала:
— Вы живете, как совы. А Виктор нормальный человек.
— Все это слова,— сказала, морщась, Людмила.— А придет день отъезда в Москву, и вы с Виктором будете счастливы.
Александра Владимировна вдруг сказала:
— Знаешь что, милая моя, когда придет день возвращения в Москву, я не поеду с вами, а останусь здесь, мне в Москве в твоем доме места нет. Понятно тебе? Уговорю Женю сюда перебраться либо к ней соберусь в Куйбышев.
То был трудный миг в отношениях матери и дочери. Все, что лежало тяжелого на душе у Александры Владимировны, было высказано в ее отказе ехать в Москву. Все, что собралось тяжелого на душе у Людмилы Николаевны, стало от этого явным, как будто бы произнесенным. Но Людмила Николаевна обиделась, словно она ни в чем не была виновата перед матерью.
А Александра Владимировна глядела на страдающее лицо Людмилы и чувствовала себя виноватой. По ночам Александра Владимировна чаще всего думала о Сереже,— то вспоминала его вспышки, споры, то представляла себе его в военной форме; его глаза, вероятно, стали еще больше, он ведь похудел, щеки ввалились. Особое чувство вызывал в ней Сережа — сын ее несчастного сына, которого она любила, казалось, больше всех на свете… Она говорила Людмиле:
— Не мучься ты так о Толе, поверь, что я беспокоюсь о нем не меньше тебя.
Что-то было фальшивое, оскорблявшее ее любовь к дочери в этих словах,— не так уж она беспокоилась о Толе. Вот и сейчас обе, прямые до жестокости, испугались своей прямоты и отказывались от нее.
— Правда хорошо, а любовь лучше, новая пьеса Островского{153},— протяжно произнесла Надя, и Александра Владимировна неприязненно, даже с каким-то испугом посмотрела на девочку-десятиклассницу, сумевшую разобраться в том, в чем она сама еще не разобралась.
Вскоре пришел Виктор Павлович. Он открыл дверь своим ключом и внезапно появился на кухне.
— Приятная неожиданность,— сказала Надя.— Мы считали, что ты застрянешь допоздна у Соколовых.
— А-а, все уже дома, все у печки, очень рад, чудесно, чудесно,— произнес он, протянул руки к печному огню.
— Вытри нос,— сказала Людмила.— Что же чудесного, я не пойму?
Надя прыснула и сказала, подражая материнской интонации:
— Ну, вытри нос, тебе ведь русским языком говорят.
— Надя, Надя,— предостерегающе сказала Людмила Николаевна: она ни с кем не делила свое право воспитывать мужа.