За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Видимо, судьба судила, чтобы весь этот день был тяжелым.
В кабинет вошла Анна Степановна, и Штрум, посмотрев на ее расстроенное лицо, спросил:
— Что случилось, Анна Степановна, дорогая? — «Неужели слышала о моих неприятностях?» — подумал он.
— Виктор Павлович, что ж это? — сказала она.— Вот так вот, за моей спиной, почему я заслужила такое?
Анну Степановну просили зайти во время обеденного перерыва в отдел кадров, там ей предложили написать заявление об уходе. Получено распоряжение
— Брехня, я понятия об этом не имею,— сказал Штрум.— Я все улажу, поверьте мне.
Анну Степановну особенно обидели слова Дубенкова, что администрация ничего не имеет против нее лично.
— Виктор Павлович, что против меня можно иметь? Вы меня простите, ради бога, я вам помешала работать.
Штрум накинул на плечи пальто и пошел через двор к двухэтажному зданию, где помещался отдел кадров.
«Ладно, ладно,— думал он,— ладно, ладно». Больше он ничего не думал. Но в это «ладно, ладно» было много вложено.
Дубенков, здороваясь с Штрумом, проговорил:
— А я собрался вам звонить.
— По поводу Анны Степановны?
— Нет, зачем, в связи с некоторыми обстоятельствами ведущим работникам института нужно будет заполнить вот эту анкетку.
Штрум посмотрел на пачку анкетных листов и произнес:
— Ого! Да это на неделю работы.
— Что вы, Виктор Павлович. Только, пожалуйста, не проставляйте, в случае отрицательного ответа, черточек, а пишите: «нет, не был; нет, не состоял; нет, не имею» и так далее.
— Вот что, дорогой,— сказал Штрум,— надо отменить нелепый приказ об увольнении нашего старшего лаборанта Анны Степановны Лошаковой.
Дубенков сказал:
— Лошаковой? Виктор Павлович, как я могу отменить приказ дирекции?
— Да это черт знает что! Она институт спасала, добро охраняла под бомбами. А ее увольняют по формальным основаниям.
— Без формального основания у нас никого не уволят с работы,— с достоинством сказал Дубенков.
— Анна Степановна не только чудный человек, она один из лучших работников нашей лаборатории.
— Если она действительно незаменима, обратитесь к Касьяну Терентьевичу,— сказал Дубенков.— Кстати, вы с ним согласуете еще два вопроса по вашей лаборатории.
Он протянул Штруму две скрепленные вместе бумажки.
— Тут по поводу замещения должности научного сотрудника по конкурсу,— он заглянул в бумагу и медленно прочел: — Ландесман Эмилий Пинхусович.
— Да, это я писал,— сказал Штрум, узнав бумагу в руках Дубенкова.
— Вот тут резолюция Касьяна Терентьевича: «Ввиду несоответствия требованиям».
— То есть как,— спросил Штрум,— несоответствия? Я-то знаю, что он соответствует, откуда же Ковченко знает, кто мне соответствует?
— Вот вы и утрясите с Касьяном Терентьевичем,—
— Да, что же?
— Касьян Терентьевич пишет: нецелесообразно, поскольку они продуктивно работают в Казанском университете, отложить рассмотрение вопроса до окончания учебного года.
Он говорил негромко, мягко, точно желая ласковостью своего голоса смягчить неприятное для Штрума известие, но в глазах его не было ласковости, одна лишь любопытствующая недоброта.
— Благодарю вас, товарищ Дубенков,— сказал Штрум.
Штрум снова шел по двору и снова повторял: «Ладно, ладно». Ему не нужна поддержка начальства, ему не нужна любовь друзей, душевная общность с женой, он умеет воевать в одиночку. Вернувшись в главный корпус, он поднялся на второй этаж.
Ковченко, в черном пиджаке, вышитой украинской рубахе, вышел из кабинета вслед за доложившей ему о приходе Штрума секретаршей и сказал:
— Прошу, прошу, Виктор Павлович, в мою хату.
Штрум вошел в «хату», обставленную красными креслами и диванами. Ковченко усадил Штрума на диван и сам сел рядом.
Он улыбался, слушая Штрума, и его приветливость чем-то напоминала приветливость Дубенкова. Вот, вероятно, так же улыбался он, когда Гавронов произносил свою речь об открытии Штрума.
— Что же делать,— сокрушаясь, проговорил Ковченко и развел руками.— Не мы все это напридумывали. Она под бомбами была? Теперь это не считается заслугой, Виктор Павлович; каждый советский человек идет под бомбы, если только ему прикажет родина.
Потом Ковченко задумался и сказал:
— Есть возможность, хотя, конечно, будут придирки. Переведем Лошакову на должность препаратора. Энэровскую карточку мы ей сохраним. Вот,— могу вам обещать.
— Нет, это оскорбительно для нее,— сказал Штрум.
Ковченко спросил:
— Виктор Павлович, что ж вы хотите,— чтобы у советского государства были одни законы, а в лаборатории Штрума другие?
— Наоборот, я хочу, чтобы к моей лаборатории именно и применялись советские законы. А по советским законам Лошакову нельзя увольнять.
Он спросил:
— Касьян Терентьевич, если уж говорить о законах, почему вы не утвердили в мою лабораторию талантливого юношу Ландесмана?
Ковченко пожевал губами.
— Видите ли, Виктор Павлович, может быть, он по вашим заданиям и сможет работать успешно, но есть еще обстоятельства, с ними должно считаться руководство института.
— Очень хорошо,— сказал Штрум и снова повторил: — Очень хорошо.
Потом он спросил:
— Анкета, да? Родственники за границей?
Ковченко неопределенно развел руками.