За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Капитан, мельком поглядев на Даренского, пробормотал:
— Ох и здорова — медведица! Свиноматка, должно быть.
Даренский, не отрывая глаз от ворота рубахи, сказал:
— Неужели не выдают порошка?
— Дают,— сказал капитан.— Да что толку. Баню надо, а тут питьевой воды не хватает. Посуду в столовой почти не моют, экономят воду. Где уж тут — баня.
— А вошебойки?
— Да ну их. Только обмундирование горит, а вошь лишь румяней становится. Эх, в Пензе мы стояли — в резерве, вот жили! Я в столовую даже не ходил. Хозяйка кормила,— еще не старая бабка, сочная.
Он нарочно вместо «Пенза» произносил «Пенза».
— Что же делать? — спросил Даренский.— До Пензы далеко.
Капитан, серьезно глядя на него, доверительно сказал:
— Есть один хороший способ, товарищ подполковник. Нюхательный табак! Натолочь кирпича и смешать с нюхательным табаком. Посыпать белье. Вошь начнет чихать, мотнется, ну и раздробит себе башку о кирпич.
Лицо его было серьезно, и Даренский не сразу понял, что капитан обратился к фольклору.
Через несколько дней Даренский услышал с десяток историй на эту тему. Фольклор оказался богато разработан.
Дни и ночи голова его теперь была занята множеством вопросов: питание, стирка белья, смена обмундирования, порошок, утюжка вшей с помощью горячей бутылки, вымораживание вшей, выжигание вшей. Он и о женщинах перестал думать, и ему вспомнилась поговорка, которую он слышал в лагере от уголовников: «Жить будешь, а бабу не захочешь».
Весь день Даренский провел на позициях артиллерийского дивизиона. За день не слышал он ни одного выстрела, ни один самолет не появлялся в воздухе.
Командир дивизиона, молодой казах, сказал ему, чисто чеканя русские слова:
— Вот, думаю, на будущий год бахчу здесь развести. Приезжайте дыньки кушать.
Командиру дивизиона здесь не было плохо, он шутил, показывая белые зубы, легко и быстро ходил на кривых, коротких ногах по глубокому песку, дружелюбно поглядывал на верблюдов, стоявших в упряжке возле хибарок, покрытых лоскутами толя.
Но хорошее настроение молодого казаха раздражало Даренского, и он, желая одиночества, к вечеру пошел на огневые позиции первой батареи, хотя уже днем побывал там.
Взошла луна,— невероятно огромная, больше черная, чем красная. Багровея от усилий, она подымалась в прозрачной черноте небес, и в ее гневном свете совсем особо, тревожно и настороженно выглядела ночная пустыня, длинноствольные пушки, противотанковые ружья и минометы. По дороге потянулся караван верблюдов, запряженных в скрипящие деревенские подводы, груженные ящиками со снарядами и сеном, и все несоединимое соединилось,— тракторы-тягачи, и автофургон с типографской техникой армейской газеты, и тонкая мачта рации, и длинные верблюжьи шеи, и плавная, волнистая верблюжья походка, такая, словно во всем верблюжьем теле не было ни одной твердой кости, а все оно было отлито из каучука.
Верблюды прошли, в морозном воздухе встал деревенский запах сена. Вот такая же, больше черная, чем красная, выплывала огромная луна над пустынным полем, где сражалась дружина Игоря. Вот такая же луна стояла в небе, когда полчища персов шли на Грецию, римские легионы вторгались в германские леса, когда батальоны первого консула встречали ночь у пирамид.
Человеческое
А вот созданная художником картина прошедшей битвы: огромная тусклая луна низко нависла над полем славы,— спят, раскинув широко руки, богатыри, закованные в кольчуги, валяются разбитые колесницы либо подорванные танки, и вот победители с автоматами, в развевающихся плащ-палатках, в римских касках с медными орлами, в меховых гренадерских шапках.
Даренский, нахохлившись, сидел на снарядном ящике на огневых позициях артиллерийской батареи и слушал разговор двух красноармейцев, лежавших под шинелями у орудий. Командир батареи с политруком ушли в штаб дивизиона, подполковник, представитель штаба фронта — артиллеристы узнали, кто он, у связного,— казалось, крепко заснул. Красноармейцы блаженно дымили самокрутками, выпускали клубы теплого дыма.
Это, видимо, были два друга, связанные тем чувством, которое всегда отличает истинных друзей,— уверенностью, что каждая пустая мелочь, происшедшая в жизни одного, всегда значительна и интересна для другого.
— И что? — спрашивал, как будто насмешливо и безразлично, один.
А второй, как будто нехотя, отвечал:
— Что, что, разве ты его не знаешь? У человека — ноги болят, человек не может в этих ботинках.
— Ну и что?
— Вот и остался в ботинках, не босиком же ходить.
— Да, значит, не дал сапог,— проговорил второй, и в голосе его не было следа насмешки и безразличия,— он весь был полон интереса к событию.
Затем они заговорили о доме.
— Что баба пишет? Того нет и этого нет, то мальчишка болеет, то девчонка болеет. Ну, баба, знаешь.
— А моя так прямо пишет: вам-то на фронте что, у вас пайки, а мы тут совсем пропадаем от военных трудностей.
— Бабий ум,— сказал первый,— она сидит себе в глубоком тылу и понять не может, что на передовой. Она твой паек видит.
— Точно,— подтвердил второй,— она не достала керосину и уж думает, что хуже этого дела на свете нет.
— Ясно, в очереди постоять трудней, чем в песках этих от танков бутылками отбиваться.
Он сказал про танки и бутылки, хотя и он, и собеседник его знали, что немцы ни разу не пускали здесь танков.
И тут же, не закончив возникшего и здесь, в ночной военной пустыне, вечного семейного разговора — кому больше тяжести выпало в жизни, мужчине или женщине, один нерешительно сказал: