За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
— Вы не слушаете! — взревел мэр. — Я говорю вам, что вы можете получить Гевандхауз, Лейпцигское хоральное общество, все деньги, которые вам нужны, а вы почти спите! Что с вами?
Феликс поднялся:
— Я очень устал. Я дам вам знать. Я пришёл поговорить с вами о Магдалене. У неё не было семьи. Я хочу востребовать её тело и организовать похороны.
Мэр нетерпеливо помахал рукой:
— Всё, что хотите. Можете делать всё, что хотите. Но устройте похороны вечером, — спохватился он. — И чтобы народу было немного. В конце концов, она была никто...
И, пожав плечами, Мюллер вернулся к панегирику
— Так что он сказал? — спросила Сесиль.
— Я мог бы иметь Гевандхауз и любые деньги, которые мне нужны.
Это был их ритуал последних минут дня. Их губы почти соприкасались, но она была напряжённой, почти враждебной.
Исполнение «Страстей» потребует шесть недель упорного, сверхчеловеческого труда. Это может убить Феликса.
— Что ты ответил?
— Что дам ему знать.
Долгая пауза.
— Тебе бы этого хотелось, да? Скажи правду.
— Дело не в этом, Сесиль.
— Тогда в чём?
— Должен ли я это делать или нет?
— А ты что думаешь?
— Я не буду делать это, если тебя не будет со мной, а я не чувствую себя вправе просить тебя остаться со мной, если тебе кажется, что ты не должна.
Ещё одна пауза.
— Это убьёт тебя, я знаю.
— Нет гарантии, что убьёт. Но если и убьёт, я умер бы счастливым.
— Ты был бы счастливым. А дети? А я? Разве мы ничего для тебя не значим?
— Ты ведь знаешь, что это не так. Но я бы осуществил свою задачу, достиг своей цели, выполнил свою миссию, и ты бы гордилась мной.
— Нет, я не позволю тебе! Я не хочу быть гордой вдовой. Я хочу быть счастливой женой. — Её глаза наполнились слезами. — Даже несчастной женой. — И добавила с беспомощной яростью тех, кто слишком сильно любит: — Я ненавижу тебя. Ненавижу эту старинную музыку, ненавижу всех. Спокойной ночи, дорогой.
Скупой супружеской поцелуй.
— Спокойной ночи, любимая.
Нежный поцелуй в кончик носа.
По желанию мэра похороны Магдалены проходили в сумерках на кладбище Святого Иоанна. Пастор Хаген совершил богослужение. Речей не было, только горстка людей, которые ушли, как только гроб опустили в землю.
Феликс и Сесиль были последними. Они медленно прошли мимо занесённых снегом могил. Высоко над их головами длинный багровый луч раскроил синевато-серое вечернее небо. Где-то за облаками садилось солнце в пышном великолепии расплавленного света.
Теперь они шли через «бедный» участок — самый ближний к воротам.
— Посмотри, Феликс, — сказала Сесиль, наклоняясь.
— Что такое?
Это была могила с дешёвым дубовым крестом.
— Прочти. На кресте.
Некоторые буквы стёрлись до неузнаваемости, но кое-что можно было разобрать.
«Иоганн Себастьян Бах».
Они постояли в сгущавшихся сумерках. Даже снег казался серым.
Сесиль подняла лицо, и Феликс увидел, что оно залито слезами.
— Он так долго ждал, — пробормотала Сесиль. Они посмотрели друг на друга, и она отвела глаза. — Я не могу бороться с вами обоими, — сказала она тихо, почти шёпотом.
Глава
Феликс лежал в постели, ещё не вполне проснувшись, и медленно приучал себя к тому захватывающему дух, невероятному факту, что сегодня Вербное воскресенье и он Неё ещё жив.
Уже более часа звонили колокола Святого Томаса, раскачиваемый каждый двенадцатью сильными глуховатыми мужчинами, сотрясая апрельское небо гулом гудевшей бронзы. На другой стороне реки Плейс Святой Иоанн отвечал низким басом чугунных колоколов, в то время как вдалеке маленькая Ней Темпл, церковь для бедных, окропляла своё окружение высоким радостным позвякиванием.
Но он по-прежнему не шевелился.
Действительно наступило Вербное воскресенье, и это было самое невероятное. В течение последних шести недель иногда казалось, что оно никогда не наступит, а иногда — что наступит слишком быстро. А оно приближалось, как и любой другой день, ни быстро, ни медленно, просто дожидаясь, пока часы, минуты и секунды предыдущих дней канут в океан ушедшего времени. Теперь пришла и его очередь. И это был прекрасный весенний день, несмотря на проклятые бьющие, гудящие, звонящие колокола, — с лёгким ветерком, проникающим в окно, с домом, полным людей и детей, взволнованных, словно это было Рождество, и с Сесиль, которая была где-то поблизости и, наверное, трудилась как пчёлка.
А он, ленивый и счастливый, лежал в постели, когда все в Лейпциге уже давно встали, и наслаждался этими последними мгновеньями тишины, прежде чем всё закрутится, и больше не будет времени даже дышать, не то, что думать. И также поразительно, что через несколько часов всё будет кончено. Это замечательное, уникальное Вербное воскресенье с непреодолимой силой уже двигалось к своему завершению. К вечеру оно подойдёт к краю водопада минут и к полуночи растворится в вечности. Просто пройдёт ещё одно воскресенье. Но не для него... Для него оно никогда не умрёт, потому что он никогда его не забудет. Оно принадлежит ему. Он возьмёт его с собой, когда покинет этот мир.
Странно, каким важным может быть один день в жизни человека. Конечно, нелепо было давать волю воображению; видя предзнаменования и тайный смысл в цепочке отдельных эпизодов, приводящих к важному событию в чьей-то жизни. Но, нелепо или нет, казалось, будто это заранее определённый путь, начертанный какой-то высшей, верховной силой. Может быть, Богом? Как бы там ни было, Кем-то, Кто мог сказать: «Так, посмотрим... Якоб Людвиг Феликс Мендельсон... Он родится в Гамбурге в 1809 году, вырастет в Берлине, в богатой и дружной семье. Станет музыкантом и напишет немного прекрасной музыки и немного не столь прекрасной. Сделается очень знаменитым, женится на одной из красивейших девушек Германии и будет иметь пятерых детей. Будет руководить Гевандхаузским оркестром, первым исполнит «Неоконченную симфонию» Шуберта, станет основателем и руководителем Лейпцигской консерватории. Но ни одно из этих свершений не будет для него главной целью в жизни, его предназначением. Его миссией на земле будет исполнение некой старинной духовной музыки одного забытого хормейстера XVIII века по имени Иоганн Себастьян Бах. Вот и всё. Ничего большего ожидать от него нельзя...»