За Русь святую!
Шрифт:
Николай сутулился, сидя в своем кабинете, вперив взгляд в ворох бумаг, разбросанных по столу. Тут же лежали обрывки телеграмм…
Начался настоящий мятеж. Только что вышли на связь Кирилл и Хабалов. Сперва царь никак не мог понять, что генерал-лейтенант делает в Военном министерстве вместе с сыном Владимира Романова. А затем Хабалов начал рассказывать, что же происходит в городе. Похоже, давалось это ему весьма тяжело. Да и связь как назло была невероятно плохой, то и дело обрывалась. Несколько запасных батальонов гвардейских полков пытались поднять мятеж, но части, которые должны были прибыть в Гельсингфорс к Маннергейму, вовремя оказались в столице. Правда, не обошлось без крови. Громят полицейские участки, суды и тюрьмы. Вернее,
— Отставить панику, — хлестко приказал офицер. — Мы еще им, скотам, покажем, что значит полицию не уважать! Ребяты, ну-ка, еще залп!
Работяги из соседнего завода выломали фонарный столб и, перехватив его наподобие тарана, пошли на «штурм» участка.
Вот они подошли к дверям. Удар по дверям. Створки не выдерживают, щепы летят во все стороны — и раздаются очереди, похожие на пулеметные. Только… другие. А вместе с очередями — мат. Забористый, перекрывающий все-все звуки мат…
И трупы, снова трупы людей, только недавно и не думавших, что упадут под весом фонарного столба, искореженного, выломанного из брусчатки, подкошенные пулями своих же соотечественников. А вот она как, судьба, распорядилась-то.
— Эвона, какие знатные у них винтовочки-то, — присвистнул один из городовых, глядя на странное оружие, из которого солдаты стреляли по уже разбегавшимся восставшим.
Ствол почти как у винтовки, только будто бы обрезан немного, приклад повернут не как у винтовки, а как у карабина «маузера», во всяком случае, похож он был. Да только магазин большой, и ручка есть, чуть подальше от приклада, чем тот странный магазин. Да и вроде как курка — два! Только курки, конечно, городовой после заметил. Но эта странная винтовка врезалась ему в память на всю жизнь, как будто держал ее в руках, будто сам стрелял по уже готовым ворваться в полицейский участок бывшим рабочим да голытьбе…
Белеет парус одинокий В тумане моря голубам!.. Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном? Играют волны — ветер свищет, И мачта гнется и скрыпит… Увы, — он счастия не ищет И не от счастия бежит! Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой… А он, мятежный, ищет бури, Как будто в бурях есть покой! [11]11
Михаил Юрьевич Лермонтов, «Парус».
ГЛАВА 12
В штаб Маннергейма стекались не самые оптимистичные вести. Команды нескольких кораблей все-таки взбунтовались, перебили офицеров и попытались прорваться в город, к арсеналам и казармам, «народ поднимать»…
— Вперед, братва! Бей офицерье! Бей гнид гнойных! — орал какой-то особо голосистый матрос, махая зажатым в руке «наганом». Пять или шесть десятков человек, перед этим сбросив в море офицеров, растекались по пирсу.
Первым же голосистый и увидел, что недолго вольнице матросской радоваться: впереди, на подходе к улицам, застыли две цепочки солдат. Передние залегли, вторые же встали на одно колено, целясь в бунтовщиков.
—
— Братцы, хай им грець, вдарим? Вжахнем? — Молодой матрос, до того неистово бивший уже мертвого, посиневшего кондуктора прикладом винтовки, лихо сплюнул на грязный снег.
— Сдавайтесь, дурачье! Все поляжете! — Ротный все-таки хотел завершить дело миром. Ну не настолько же обезумели матросы, чтобы грудью идти на ощетинившийся трехлинейками строй?
— А может, вправду замиримся? — подал голос уже бывалый морской волк. На ухе его болталась серьга, знак того, что он переплывал экватор. Такие кое-какой ум успели нажить в бурях и штормах. — Свои же там. Покаемся. Кровь-то не мы лили…
— От мразь! Баста, они крови попили! Всех их надо… — Неистовый матрос упал на пирс первым: ротный все-таки выстрелили из «браунинга», поняв, кто является одним из заправил.
Солдаты подхватили, и раздался залп из винтовок. Матросы падали на грязный снег, окрашивая его в алый цвет. Многие, конечно, отделались только ранениями или страхом, но…
— Каждого, кто встанет, лично пристрелю, морды! — В голосе ротного звучала неподдельная, не замутненная ничем ярость. — И всех, кто офицеров тронул, забью. Вот этим револьвером забью! Поняли?
Ротный еще в девятьсот шестом навидался такой компании. Так что знал, как надо обращаться с бунтовщиками. Он, конечно, понимал, что не от хорошей жизни матросы подняли бунт, но все-таки так отвечать на приказ выйти в море и слухи о стрельбе по не подчинившимся приказам Маннергейма? Это до чего же люди дошли?!! Надо было раньше брать быка за рога, к черту прекращать никому не нужную войну и решать проблемы своей страны, а не союзников, чью жизнь сохраняли ценою миллионов смертей наших солдат…
К тому же пришло известие о восстании в Кронштадте. За считаные часы практически все офицеры и не желавшие поднимать на них руку матросы были перебиты. В столице вот-вот готов был грянуть бунт запасных батальонов, но какие-то войска его подавили. Были и совершенно дикие слухи о том, что по Петрограду разъезжает на броневике сам царь или Николай Николаевич, прибывший с Кавказского фронта, лично водит в атаки верные престолу части да и пули его не берут.
Густав, вздыхая, слушал все эти новости, брался за голову, затем поглядывал на бутылку игристого, а потом — надевал парадный китель и шел в администрацию Гельсингфорса. Маннергейм хотел окончательно порядок навести в городе, подчинив все действия властей одной-единственной цели: консервации столицы Финляндии. Ничто, что могло принести разброд, что готово было поджечь фитиль пороховой бочки под названием «Гельсингфорс», не должно попасть внутрь. Кирилл Владимирович предлагал в крайнем случае перекрыть сообщение с империей, остановив движение по единственной железной дороге, связывавшей Финляндию и Россию. А после оставалось продержаться до того, как Романов наведет порядок.
Густав уже практически перестал сомневаться в Кирилле. Каждый час появлялось все больше и больше подтверждений его слов. А если у третьего претендента на престол были знания, то и сила должна была быть с ним. Или хотя бы план, как разобраться в начинавшемся хаосе…
Радовало то, что в Гельсингфорсе практически подавили все выступления матросов эскадры и солдат гарнизона. Самых ненадежных заперли в тюрьмах и на гауптвахтах.
А от императора не было ни слуху, ни духу…
В Ставке Николай невероятно волновался. Связи с семьей не было, он ничего не знал об Аликс, дочках и Алексее. Это очень давило на царя. Да еще и тот разговор с Хабаловым и Кириллом…