За семью замками. Снаружи

Акулова Мария

— Она ничего не говорила. Ей просто плохо было. Плакала.

На последнем слове Костя скривился, кивнул, как бы принимая. Снова посмотрел вверх на лестницу…

Но там сейчас тихо. Не плачет уже. Наверное, пытается понемногу собрать себя в кучку.

— Я как мудак себя веду. Ничего не могу сделать с собой. Знаю в теории, что усугубляю. Но когда вижу, как она сопротивляется… Когда вижу, что ненавидит… У меня башку взрывает. Я блять хочу просто, чтобы… Чтобы она моя была. А она сдохнет

быстрее…

Гаврила опустил голову, глядя на свои туфли и понимая, что Костя прав. Она быстрее сдохнет. Практически слово в слово с тем, что сказала в машине. Но в этом виноват он сам.

— Если ты еще так её вытащишь — она не вывезет. Ты должен это понимать.

Гаврила сказал правду, Костя кивнул. Ни спорить не стал, ни оправдывать.

Вытащил, потому что наказывал. Стоило ли оно того — конечно, нет.

— Спасибо тебе.

Услышать от Кости благодарность — последнее, на что Гаврила мог надеяться. Поэтому замер сначала, потом голову поднял, посмотрел с прищуром, недоверчиво…

А когда понял, что это не язвительность и не колкость, кивнул.

— Ты поаккуратней с ней, Кость, она…

Собирался, но не договорил. Вздохнул, головой мотнул. Вообще скажет, конечно, если она сама не решится. Но не сегодня.

Определенно не сегодня. Ей хватит.

— Она не заслужила такого…

Спетлял. Прокатило. Во всяком случае, скепсиса Костя не выразил.

Наверное, потому что мыслями был не тут. Впрочем, как и взглядом. Который продолжал рваться на второй этаж.

И удерживать его… Никакого смысла.

— Доброй ночи, Гаврила…

— Ночи доброй. Давай завтра поговорим, уже не на эмоциях.

Гаврила не дожидался ни ответного пожелания, ни одобрения, пошел к двери, слыша, как Костя ступает вверх…

* * *

Он говорил Гавриле правду. Он прекрасно знал, что для нее это сложно. Он правда таким образом ее наказывал.

Он ей показывал, в чем разница между тем, каким он пытался быть для нее, и тем, каким ему не надо пытаться быть.

Жестоким. Бессердечным. Бездушным.

Скотиной. Но не исполнительной, а безжалостной.

Он ведь никогда и никого не жалел. Даже себя не жалел. Так почему вдруг вокруг нее так носился?

Отсутствие вразумительного ответа на этот вопрос выбешивало Костю.

Неспособность исполнить единственное свое реальное желание — чтобы всё было так, как раньше — доводило до белого каления.

И пусть виноват в этом он, и проблема это — его, платить за нее предстояло Агате.

Он мог изменить свое решение сто миллионов раз. Хоть она и не просила об этом напрямую, только взывала к «взрослому разговору», но это отмазки. Не захотел бы — не потащил.

Но он не притормозил. Заставил.

Поставил собственную злость неудовлетворения выше страха, который загнал её за чертовы семь замков.

А потом благородно позволил уйти, когда стало слишком плохо.

Наверное,

настолько, что он даже представить не может.

Пусть и весь вечер чувствовал, как ее рука дрожит. Как льнет чувствовал. Как кривится видел. Что дыхание сбивается. Что говорить не может.

Видел и ничего не делал.

А когда Гаврила выводил, смотрел в спину и впервые так ясно осознавал свое скотство. Скотство по отношению к человеку, которого вроде как любит.

И он же правда любит. Спать не может. Есть не может. Думать нормально. Тонет в постоянном осознании, что он любит, а она больше — нет.

И по своей порочной привычке преображает страх в злость.

Вот только сейчас её уже нет.

Она будто ушла вместе с Агатой из зала.

Сейчас страх — это просто страх.

Боль — это просто боль.

Вина — это просто вина.

Желание искупить — это оно.

Костя никогда не взлетал по ступенькам, а сегодня получилось именно так.

Подошел к той самой двери, открыл, замер, выдыхая…

Боялся, что ее тут нет. Мало ли…

Но Агата лежала на кровати. Свернулась эмбрионом, прижав кулаки к глазам, а колени к груди.

Она дрожала. Она не спала. Она знала, что он вошел.

Наверное, хотела бы, чтобы не приближался, но попросить не было сил.

Не сопротивлялась, не отползала, не издала ни звука, когда Костя шел к кровати. Опустился сзади, обнял…

Уткнулся в шею, закрыл глаза, дышал…

Агата закаменела. Наверное, рациональной частью себя не ждала удара или любого другого физического воздействия. Но эмоциональной… Он ее уже отпинал ногами. В самые болезненные раны. С удовольствием садиста. Сейчас это понимали оба.

Костя прекрасно знал, что нужно сказать… И что нельзя говорить. И что это одна и та же фраза — тоже понимал.

Нельзя просить прощения за то, что не прощают. Нельзя возлагать на человека обязательство простить. Иногда с собственным дерьмом приходится жить. Его осознание становится твоей карой. Иногда за свои поступки приходится нести ответственность…

Даже такому, как Константин Викторович Гордеев.

— Агат…

Вслед за телесным ступором, к Агате снова вернулась дрожь.

Услышав, как он обращается, она замотала головой, сжимаясь сильнее, сильнее же закрываясь.

Скорее всего, она очень хотела бы сохранить лицо. Но у нее просто не осталось сил.

Агата всхлипнула раз. Закрыла рот рукой, чтобы сдержаться, но это не помогло. Задрожала, чувствуя, что Костя вжимает её спину в грудь сильнее. Потом всхлипнула еще раз… Дыхание начало учащаться… Третий всхлип получился по-особенному сдавленно-жалким. Настолько, что Костя не смог не скривиться.

Оказалось, что добиваться своего может быть очень больно. А из его сильной девочки сделать окончательно сломленного человека — очень легко…