За скипетр и корону
Шрифт:
Она приподнялась и протянула руки навстречу гостю.
Штилов, свежий и изящный как всегда, поспешил к ней и остановился на миг, точно ослепленный ее красотой, затем нагнулся и припал губами к ее ротику.
Она обвила его руками и скорее выдохнула, чем сказала:
– Милый друг!
После продолжительного объятия он пододвинул низенький табурет к кушетке, на которой она лежала, и сел таким образом, что головы их оказались на одном уровне. Она легким, грациозным движением изменила позу и прильнула головой к его
– О, как я счастлива!
Прелестную картину составляли эти две изящные, молодые фигуры. То была картина настоящего, счастливого, мимолетного мгновения, которым наслаждаются, не спрашивая, что было прежде и что будет потом.
Глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины и отозвался дрожью в ее теле, приникшем к возлюбленному.
– О чем вздыхает моя дорогая Тони? – спросил Штилов. – Чего тебе недостает, – тебе, созданной для того, чтобы сеять счастье?
– О, мой возлюбленный! – отвечала женщина, снова вздыхая. – Я не всегда так счастлива, как теперь, на твоей груди, и вот только что… – Она запнулась.
– Что было только что? – переспросил он. – Что могло заставить тебя два раза так тяжело вздохнуть? Тебя, которой подобает только улыбаться и – целовать!
И, подняв голову молодой женщины, он нежно ее поцеловал.
– Мой муж был здесь, – сказала она, вздыхая в третий раз.
– Ага! И что было нужно этому несчастному, который называет своим такой цветок и не умеет наслаждаться его ароматом?
– И для которого он никогда не благоухает, – вставила она живо. – Он изводил меня упреками, ревностью…
Тони запнулась, потом приподняла прекрасную голову, немного отодвинулась и снова опустилась на красную подушку, не выпуская его руки из своих.
– Видишь ли, – сказала она, – прежде, когда он упрекал меня и разыгрывал Отелло, если кто-нибудь за мной ухаживал, мне было все равно – я смотрела на него с высоты величия и отвечала ему смело и уверенно. Теперь же, – продолжала она, не сводя с него глаз, пылавших страстью, причем розовые бантики на ее груди поднимались и опускались с удвоенной быстротой, – теперь я дрожу, мое сердце бьется и гонит кровь по жилам, потому что…
Она снова бросилась к нему, спрятала лицо на его груди и прошептала:
– Потому что я теперь сознаю себя виновной.
Штилов нагнулся и прижал ее к себе.
– И ты об этом сожалеешь?
– Нет, – отвечала она чистосердечно, – но мне обидно думать, что он мой муж, что я от него завишу, завишу, – прибавила дама тише и запинаясь, – во всех материальных вопросах. И когда супруг дает чувствовать эту зависимость, тяжело дает чувствовать…
– Зачем же тебе от него зависеть, – прервал он ее, – когда у тебя есть друг, слуга, которого ты осчастливишь, если скажешь, что тебе надо, чего ты желаешь?
– О, мне так мало нужно! – сказала она. – Но он отказывает
– Бедная Тони! Может ли быть, чтобы эти губки когда-нибудь высказывали желание напрасно?
Он прижал ее руку к своим устам.
– Так в чем именно он тебе отказал?
– Ах, нет! – сказала она тоскливо. – Я не хочу портить такими дрязгами сладких минут свидания с тобой! Брось это – я уже забыла! – И красавица опять вздрогнула.
– А я не забуду, пока не скажешь, в чем было дело. Прошу тебя, если ты меня любишь, скажи, что у тебя на душе? Чтобы разом с этим покончить!
– Он разбранил меня, – ответила Тони, не поднимая глаз, – за счет портнихи и отказался его оплатить… и… – продолжала она с живостью, – эти заботы так меня терзают, что я не знаю ни минуты покоя, когда тебя нет со мной.
– Ну, еще слово, – сказал он весело, – назови итог гнусного счета, дерзающего оспаривать мое место в твоей прелестной головке?
– Тысяча двести гульденов, – шепнула она.
– Только-то! Как мало нуждается такая красавица в изощрениях портнихи! Униженно прошу позволения прогнать эту тучку с моей возлюбленной.
И он поцеловал ее оба глаза.
Она быстрым движением чмокнула ему руку.
– Получать и вечно получать! – сказала она с горечью. – О, если бы я была королевой, а ты – бедным офицером! И если бы я могла изливать на тебя лучи блеска и счастья, избрать тебя из тысячи и возвести на золотые ступени моего престола!
Дама поднялась и стала перед возлюбленным с истинно царственным величием. Глаза ее горели, и когда она подняла руку, можно было подумать, что по мановению этой прекрасной длани двинутся армии и тысячи придворных падут ниц.
Мало-помалу глаза ее полузакрылись веками, и она промолвила нежным, тающим голосом:
– Но теперь я не могу дать ничего, кроме моей любви!
– И мне больше ничего не нужно! – сказал он, скользнув с табурета на пол, к ее ногам, и глядя на нее пылающими глазами.
В эту самую минуту громкий звонок раздался по комнате.
В дверях послышался шум.
Вбежала горничная и испуганным голосом доложила:
– Граф Риверо!
Молодая женщина вздрогнула.
Почти грубым, порывистым движением она толкнула Штилова к табурету, а сама бросилась на другой конец кушетки.
Лицо ее страшно побледнело. Штилов посмотрел на нее с удивлением.
– Откажи ему, – шепнул он.
– Это старый знакомый, которого я давно не видела, – сказала она глухо, – это…
Она еще не успела кончить, как распахнулась портьерка прихожей и с элегантной, светской развязностью вошел высокий, статный мужчина лет тридцати пяти. Он был одет в темные цвета, лицо его, благородного выразительного типа, отличалось матово-бледным колоритом южанина, большие, темные глаза казались еще темнее от коротко остриженных черных как смоль волос и маленьких усов.