За стенами собачьего музея
Шрифт:
Что окончательно закрепило мои чувства к нему, так это то, как он укладывал все эти свои крошечные дверки и лесенки по местам после того, как закончил демонстрацию. Да, я еще забыл упомянуть, что внутри обоих ящичков для каждой из своих моделек он сделал специальные пазы.
— Но почему же только двери и лестницы, мистер Палм? Почему не столы? Или стулья?
— Мне сорок шесть лет, и я звезд с неба не хватаю, мистер Радклифф. Просто именно в дверях и лестницах мне видится законченность, которой я за всю жизнь так и не смог обнаружить ни в чем другом. Лестница — это лестница. Стоит вам сделать ее, будь она о шести ступеньках или о десяти, она все равно будет выполнять свою конкретную
Стулья же год от года меняются. Иногда людям нужны просто удобные стулья, а иногда им хочется любоваться ими и помещать их в музеи. Лестницы же, поверьте, совсем другое дело. Они могут быть деревянными или металлическими, но функция лестниц всегда постоянна и никогда не меняется. И дверей тоже. Согласитесь, у них попросту нет выбора.
В этот день мне довелось отведать жареных мышей. После того, как мы долго-долго проговорили, Палм спросил, не хочу ли я чашечку чая. Мы уселись прямо там же среди кактусов, прихлебывая чай и угощаясь «жареными мышами» — нашедшимся у него венским печеньем, вкусом напоминающим плотные суховатые лепешки.
Мы достигли стадии, когда стали называть друг друга просто по имени и кое-что рассказывать о себе. Как я и ожидал, история жизни Мортона оказалась гораздо интереснее, чем можно было предположить поначалу.
Он пятнадцать лет прослужил солдатом в миротворческих войсках ООН. Человек, проведший столько лет там, где он их провел — на Кипре, в Родезии и, как выяснилось чуть позже, в Зимбабве и на Синае, — должен был быть либо исключительно хладнокровным, либо просто безумцем. Между делом он женился на австрийке, работавшей в венском представительстве ООН. Брак оказался неудачным, поскольку он слишком часто отсутствовал, а после его первого ранения супруга пребывала в постоянном страхе. Они развелись, но у него с этим городом было связано столько приятных воспоминаний, что после второго ранения он уволился и обосновался в Вене. И десять лет спустя, хотя ему и не удалось заработать больших денег, жизнь его вполне удовлетворяла.
Мы отправились в подсобное помещение, и он показал мне свои инструменты. Многие из них были очень старыми, приобретенными в лавках старьевщиков или на блошиных рынках разных европейских городов. По его словам, эти орудия позволяют ему, скорее, сотрудничать с деревом, а не бороться с ним, как это обычно происходит при использовании современных электрических инструментов. Больше всего подкупал тот неподдельный восторг, с каким Палм относился к своей работе. Человек крайне замкнутый, хотя и очень добродушный, он начинал улыбаться от всей души или оживлялся только, когда заговаривал об изготовленных им лесенках и дверях. Я даже позавидовал ему. Было ведь время, когда моя работа оправдывала и утверждала меня в собственных глазах. Я сознавал, что не исключена возможность того, что это время для меня прошло, даже несмотря на мимолетный энтузиазм, связанный с близящейся поездкой в Сару и предстоящим строительством. Все это я высказал Палму, хотя потом и чувствовал себя неловко от того, что стал плакаться ему в жилетку.
— Хотите, Гарри, я расскажу вам одну забавную историю. Когда мы стояли на Голанских высотах, у нас в части был один парнишка, который постоянно читал, а потом пересказывал нам лучшее из прочитанного. Однажды он прочитал какую-то книгу — уж не помню, как она называлась, — и рассказал нам попавшуюся ему там совершенно замечательную историю. Лежит в постели умирающая старуха. Все семейство только и ждет, когда же она, наконец, испустит дух. Вот ей становится все хуже и хуже, чувствуется, что конец близок. И вдруг она как пернет! А потом вдруг и говорит: «Что ж, неплохо, раз женщина так пердит, значит, умирать ей еще рановато». — Палм провел рукой по гладко оструганной доске. — Так вот, Гарри,
Всю дорогу до отеля я вспоминал эту историю и посмеивался. Уже наступил вечер, и вокруг повсюду вдруг засверкали уличные фонари. На улицах вдруг стало непривычно много машин, которые еле ползли. Насколько призрачными кажутся вечером лица сидящих в машинах людей. Проходя мимо, то видишь мелькнувшее пламя зажигалки, то слышишь обрывок какой-то передающейся по радио мелодии. На всех углах появились газетчики в забавных желто-красных куртках. По улицам, нетерпеливо гудя, пробирались переполненные троллейбусы. Люди стремились поскорее попасть домой — туда, где их ждали вкусный ужин и горячая ванна. Неуемная энергия в начале и конце дня: нами всегда движут первопричины.
На главной торговой улице Вены соревновались за внимание прохожих и их мелкие деньги уличные жонглеры, мимы, исполнители оперных арий и народных песен. Спешить мне было некуда, поэтому я то и дело останавливался поглазеть на них. Подобные уличные сценки наводили на мысли о средневековых, а то и о еще более древних ярмарках. Интересно, а во времена фараонов уже были мимы? Как-то, будучи в Иерусалиме, я обратил внимание на огромные каменные плиты, которыми была вымощена рыночная площадь. В древности по ним не раз проносились колесницы, и на гладкой поверхности до сих пор были видны выбитые их колесами колеи. Какие, интересно, песни пели тогда, чтобы привлечь внимание и хоть ненадолго задержать спешащих по домам прохожих? Какие трюки были в ходу у уличных актеров? Какие запахи плавали тогда в воздухе? Каким вообще был тогда этот самый воздух?
Вернувшись в отель, я узнал, что мне дважды звонили: Фанни и Клэр. Обе просили сразу им перезвонить.
Разговаривать с мисс Невилл мне что-то не очень хотелось, поэтому сначала я позвонил мисс Стенсфилд.
— Ой, Гарри! Ну наконец-то! Я уже думала, что вообще тебя не застану. Какое несчастье, как я тебе сочувствую! Если я хоть чем-то могу помочь…
— Погоди-ка, о чем это ты, Клэр?
— Конечно, о султане.
— А что с ним такое?
— Как, разве ты не слышал? Он мертв! Его убили.
— Кто его убил? Где это случилось?
— В Сару. Застрелили мятежники. В конном параде участвовала его дочка, и он находился среди зрителей. Погибло около двадцати человек. Очень похоже на убийство Садата, помнишь? В новостях сообщили, что погибло и несколько других членов королевской семьи.
Полчаса спустя я уже слушал новости на немецком языке, не понимая практически ничего кроме слов «Sultan» и «Tod». Зазвонил телефон. Это был секретарь посольства, который сообщил, что со мной хотел бы поговорить мистер Аввад, сарийский посол в Австрии. Аввад не стал терять времени, справляясь, не желаю ли я еще пару дней побыть в Вене. Он заявил, что кронпринц вернулся на родину, но перед отбытием специально велел мне передать, чтобы я никуда не уезжал на случай, если мне все-таки придется лететь в Сару.
— Но кому же я могу понадобиться в Сару, мистер Аввад? Особенно теперь?
— Надеюсь, вы понимаете, что это между нами, да?
— Ну разумеется.
— Понимаете, мистер Радклифф, мне нередко приходится прибегать к подобной конфиденциальности. Слишком уж часто мои слова толкуются неверно.
— Хорошо, хорошо! Так зачем же я могу понадобиться принцу в Сару после того, что там произошло?
— Строго между нами, есть две возможности — он захочет, чтобы вы присутствовали на похоронах его отца, поскольку знает, как расположен к вам был покойный султан. Но еще более вероятно — и я нисколько не удивлюсь этому, — что принц, будучи человеком весьма упрямым, все-таки захочет, чтобы вы построили музей ради его отца.