За столетие до Ермака
Шрифт:
В наместничьих хоромах, стоявших возле главной городской площади с потешным названием Ленивая площадка, было тихо, тепло, уютно. Тишина и ничегонеделание располагали к доверительным беседам.
Обычно сидели втроем: воевода Салтык, наместник Семен Пешек и священник Арсений, которого наместник знал давно и к которому относился с заметным уважением. Салтык же сблизился с Арсением за дорогу – вместе ехали в санях от самой Москвы. В дальней дороге, под взвизги полозьев и загадочные лесные шорохи, приоткрывается самый скрытный человек. А тут еще оказалось много общего и в судьбе, и в мыслях.
Арсений чем-то напоминал Салтыку приятелей дьяка Федора Курицына. Говорил Арсений просто, по-мирскому, на Божью волю не ссылался, но искал причины людских поступков в них самих. Тоже о разуме толковал, что единственно освещает путь человека. И наместник Петр мыслил
Понаслушался на Москве воевода Салтык о Сибири всякого, сомнительных былей и явных небылиц. Будто живет за Камнем, по соседству с Югорской землей, некая самоядь, молгонзеи, человечину едят. А иная самоядь по пуп лохмата до долу, а от пупа вверх якож и прочии человеци, рты на темени, а не говорят. Страна та обильная съестным, но зима жесточайшая до такой степени, что птицы замерзают на лету, а из-за обилия снега никакие животные не могут ходить, кроме собак. Четыре большие собаки тащат сани, в которых сидит один человек с необходимой едой и одеждой, только тем и спасается. А снега будто бы не сходят даже летом…
Здесь, в Вологде, небылицам не верили. Священник Арсений так и сказал: самоядь – те же люди, только в шкуры одеты и лицом темны, и рта у них на затылке нет, а что голову назад откидывают, когда принимают пищу, так это оттого, что ворот у одежды их глухой, высокий. И человечину самоядь не ест, в сибирской земле зверя, птицы и рыбы многое множество, зачем самояди человечину есть?
Да и не такая уж Сибирь незнаемая страна. Хаживали туда русские люди, вот наместник Семен может рассказать.
И Семен Пешек рассказывал, как в незапамятные времена пробирались новгородцы ватагами в Двинскую землю, прокладывая пути к Камню… Как продвигались русские люди к Студеному морю, утверждаясь на берегах северных рек – Двины, Вычегды, Сысолы, Выми – укрепленными погостами… Как в лето шесть тысяч восемьсот семьдесят второе [33] перевалили ушкуйники Камень и в Югру вошли и по Оби-реке воевали до самого моря… Как еще при великом князе Дмитрии Ивановиче Донском построил первый епископ Двинской земли преподобный Стефан на Усть-Выми свой владычный городок, а престол тамошнего храма утвердил на пне необыкновенной великой березы, святилища местных язычников… Как московский воевода Федор Пестрый привел под руку великого князя Пермь Великую. Совсем недавно это было, в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят шестое [34] , а стоит Россия на Каме-реке прочно…
По пути, проложенному предками, легче идти. Воевода Салтык не ощущал себя первопроходцем, но лишь продолжателем великого движения в сибирскую землю, которое началось для русских людей задолго до него и, наверное, будет продолжаться еще столетия, ибо огромен мир с той стороны, откуда всходит солнце. Может, именно потому и вологжане готовились к походу с будничной расторопностью, без тревоги. Радовала Салтыка их убежденность в благополучном исходе. И еще одно радовало Салтыка, хотя эту радость он старался людям не показывать: неприязнь вологодских служилых людей к князю Федору Курбскому Черному. Воевода Осип Ошеметков, сотники его, головной кормщик вологжанин Петр Сидень, да и сам наместник Семен Пешек Сабуров при упоминании о князе недобро морщились. Видно, сильно досадил чем-то вологжанам потомок гордых ярославских князей, вспоминали его не добром.
Раньше Салтык считал верной опорой лишь избранную сотню московских детей боярских, пищальников Левки Обрядина да своих послужильцев. Но оказывалось, что и вологжане – тоже опора. И начальные люди, и ратники… Снова – в который уже раз! – думалось Салтыку, что только в служилых людях опора государеву делу. Княжата и бояре-вотчинники сами по себе сильны, в вотчинах как в крепости сидят: и слуги военные, и оружие, и запасы всякие, и богатство наследственное, с государевой службой не связанное. Иное дело дети боярские и дворяне. Эти из рук государя смотрят, его милостями живы. Государь и военные служилые люди – вот твердость державы! Не наследственным богатством
Но когда это только будет, возвращение-то?…В обычный свой срок – на Мартына-лисогона [35] , когда лисицы из зимних нор перебегают в новые, – стронулась река Вологда: ледяными полями, белым крошевом, ширившимися полосами мутной воды.
На Марка-птичника [36] , в канун прилета певчих стай, отплыла от Вологды судовая рать воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина и сына боярского Осипа Ошеметкова – два легких насада с тюфяками на палубе и полтора десятка ушкуев, на каждом ушкуе по тридцать ратников.
Отгудели и смолкли колокола вологодских церквей.
Скрылся за поворотом реки Великий бор, и потянулись по сторонам низкорослые зубчатые ельники, осиновые голые рощицы, островки кустов в бурунах быстрой полой воды. Широко выплеснулась река Вологда на низкие берега, а когда судовой караван выплыл в Сухону – не на сажени приходилось считать водную ширь, на версты. Щедро в ту весну напитало водой Кубенское озеро реку Сухону, щедро!
Весеннее половодье – раздолье для кормщиков. Утонули в глубине мели и перекаты, везде привольная судовая дорога. Шли на веслах, изредка поднимали прямоугольные серые паруса. Кормщики торопили гребцов. До Устюга Великого поболе четырех сот верст, а сроку на путь воевода положил одну неделю, тут заторопишься!
Сама река помогала, несла по течению. Журчала вода, разбегались из-под острых носов кораблей треугольники волн и таяли на речной шири, не доплеснув до далеких берегов.
К вечеру третьего путевого дня дошли до Тотьмы, небольшого городка с соляными варницами и посадом. Переночевали в избах, в тепле, а наутро снова в путь. Правый берег Сухоны начал подниматься, но по левому борту по-прежнему тянулись залитые водой луга и пашни, и только редкие деревни кое-где просматривались над водной гладью, омываемые со всех сторон. Еще ниже высокие обрывы подступили к реке с двух сторон, и Сухона понеслась в пене и грохоте, а после теснины еще долго волновалась, раскачивая суда. Кормщик Петр Сидень сам взял кормовое весло, и ушкуи бежали в струе переднего насада, не отклоняясь в стороны.
Но так было только в теснинах, а остальное время кормщик стоял на палубе возле Салтыка, безразлично поглядывая на проплывающие берега. И священник Арсений, и Федор Брех, и воевода Осип Ошеметков, и пищальник Левка Обрядин были здесь, на переднем насаде. Телохранитель Аксай присел на корточки, прислонился к борту бритой головой, неразлучную свою сабельку в сторонку отложил: видел, что все свои, доброжелатели господина Ивана Ивановича.
Ощущение духовной общности с окружавшими его людьми не покидало Салтыка, согревало, вытесняя из головы тревожные мысли о предстоящей встрече с князем Курбским. Вспоминались предостерегающие слова дьяка Ивана Волка: «Не смиришь сразу государевым именем князя – дело погубишь!»