За столетие до Ермака

Каргалов Вадим Викторович

Асыка встал, выпятил круглый, туго обтянутый шелковым халатом живот, – не мечущийся в сомнениях старец, повелитель! Непререкаемо сказал:

– На Лозьву-реку уртов посылать не буду: отпавший утес к горе не прилепишь. Здесь, на устье Пелыма, встретим русских воевод. Да помогут нам боги!

Глава 8 Пелымский городок

Каменисты верховья Лозьвы, но в середине лета все пороги и переборы уходят под большую воду: тающие снега с горных вершин щедро питают реку, и бежит она между обрывистыми берегами стремительно и ровно, легко несет на своих плечах насады и ушкуи. После

немыслимых трудов на Камне – такая благодать!

Гребцы отдыхали, поглядывали на проплывающие мимо утесы, на гребенки леса по-над обрывами, за которые цеплялись кудрявые облака. Кормщики едва шевелили рулевыми веслами, удерживая суда на быстрине и вписывая их в повороты реки.

Пустынные, дикие места. Ни селений, ни шалашей рыболовов. Казалось, и поставить шалаши негде: прямо в воду обрывались утесы. Кормщики Петр Сидень и Иван Чепурин с трудом отыскивали распадины, куда можно было причалить на ночь суда.

Крещеный вогулич Кынча, которого уехавший с Федором Брехом Емелька оставил при воеводах вместо себя, говорил, что теснины будут еще сто верст, но потом левый берег Лозьвы сгладится. Там и будут первые юрты.

Так и оказалось. По правому борту высились утесы, бурлила быстрина, а по левому потянулись светлые прибрежные леса, зеленые луговины, песчаные плесы. Дальше ржавели болота, а за болотами – снова леса, дремучие и темные, пронизанные синими струями туманов. Только на узкой полосе суши, между рекой и болотами, селились на Лозьве люди. В дальние, заболотные леса вогуличи уходили зимой, когда болота вымерзали, и лесовали там до весны. Добывали зверя разными хитроумными способами. На много верст ставили жердевые заборы, загоняли лосей к немногим свободным проходам, где их ждали охотники и убивали стрелами. Рыли на медведей глубокие ямы-ловушки с острыми кольями на дне, прикрывали их сверху еловыми лапами и припорашивали снегом. Настораживали возле звериных троп большие самострелы – тоже на лося, на медведя. Ставили силки и петли на зайцев, которых было множество в здешних лесах. Белок и соболей стреляли из луков тупыми стрелами, чтобы не испортить шкурку. Зимой в селениях у реки оставались только неходячие старики и дети. Но сейчас была не зима – рыболовное лето.

– Будут люди, будут! – заверял Кынча. – Еще немного вниз по реке пробежим – и будут!

Салтык слушал Кынчу, покойно развалившись в кресле на корме головного насада – простоволосый, в распахнутой на груди белой рубахе, по-домашнему размягченный. Привычным, будничным стало судовое шествие. Казалось Салтыку, что самое трудное уже позади, раз благополучно перевалили через Камень.

Сражения с вогульским князем Асыкой он не боялся. Не сильней, поди, вогуличи, чем татары. А татарских воинов воевода Салтык и на Угре-реке огненным боем отгонял, и после, когда ходил со служилым царевичем Нурдовлетом в Дикое Поле, бивал неоднократно. Да и будут ли вогуличи крепко стоять за Асыку? Емелька уверял, что не будут, если их не обижать. А может, и помогать воеводам будут, если договориться со старейшинами, одарить их красным товаром…

Затем и послан был вперед Емелька-Емельдаш, чтобы везде говорил старейшинам: не с войной идет судовая рать, предлагает государь Иван Васильевич людям защиту и милость свою, а ясак будет легкий…

Получился ли у Емельки-Емельдаша мир со старейшинами, пока что неизвестно. Вот доплывет судовая рать до первого селения, видно будет. Сомнения иногда тревожили Салтыка, а вообще-то он Емельдашу верил. Не должен слукавить Емельдаш, лютый враг он князю Асыке. Но сомнений своих Салтык не являл, наоборот, говорил о Емельдаше только хорошее, вроде бы поручался за него. Князь Федор Курбский даже съязвил как-то: «Хвалишь ты Емельку, словно родича!» На что Салтык ответил не задумываясь: «Все мы в государевом деле родичи!» Ответил так и пожалел потом: обиделся князь, понял так, будто Салтык его с вогуличем уравнивает. А обижать князя не стоило, только-только налаживалось между ними хрупкое взаиморасположение. К слову сказать, недолго князь Федор хранил обиду, опять помягчел к Салтыку. И у Салтыка от сердца отлегло, спокойно стало…

Плывут, плывут вдоль бортов берега. Воеводы Осип Ошеметков, Алферий

Залом, Фома Кромин вместе с Салтыком в тенечке сидят, благодушествуют. Без князя Курбского вольнее дышалось, свободнее говорилось: переменчивый нрав у князя, чуть что не по нему – вскинется, оборвет высокомерно, а потом сам же обидится. Но в нынешнем отсутствии князя Федора обиды не было. Просто надоело ему болтаться по палубе, смотреть на безлюдные берега, уединился он в своей каморе и велел не тревожить, пока не добегут до первого вогульского селения. Его-де княжеское дело воевать и посольства править, а судовую рать пусть кормщики ведут. Но Тимошка Лошак – глаза и уши князя – постоянно возле воевод торчит, прислушивается.

Да Бог с ним, пусть слушает. Между собой воеводы говорили мало, больше вогулича Кынчу расспрашивали о местных обычаях. Навряд ли интересно князю, как вогуличи ловят рыбу запорами [55] , как плетут из крапивного волокна колыданы и сыры [56] и окрашивают их в коричневый цвет настоем коры черемухи, чтобы рыба не видела ячеек сети, как вытапливают в больших котлах рыбий жир и, смешивая его с толченой сухой рыбой, приготовляют варку – незаменимую пищу для охотников, которая сохраняется без порчи до следующей весны. И мясо умеют вогуличи долго сохранять, и боровую дичь, провялив на солнце или прокоптив над огнем. Ягоды сушат: черемуху, черную смородину, бруснику, шиповник, чернику, – приправляют ими пищу. Постоянно, от старца до мальца, жуют лиственничную смолу, которая будто бы предохраняет от черной болезни – цинги.

55

[55] Плетенная из прутьев запруда поперек малой реки с рукавом – ловушкой для рыбы.

56

[56] Колыдан – мешкообразная, плетенная из крапивы сеть, напоминающая примитивный трал. Сыр – разновидность бредня, тоже сплетенного из крапивы.

Салтык слушал, запоминал. Впереди многие месяцы пути по сибирским землям, а может, и зазимовать придется. Как обойтись тогда без вогульской пищи? Это его, воеводы, дело – позаботиться о пропитании войска.

Но эта забота не сиюминутная – завтрашняя. А пока думал воевода, как там дела у Федора Бреха и Емельки-Емельдаша? Сумели ли они поладить со старейшинами юртов? Если будет мир с вогуличами, будет и пища, и скорое возвращение домой…

Сколько ни думай, а сомнения могла разрешить только встреча с вогуличами. Быстрее бы добежать до первого селения…

Еще один поворот реки – и на неширокой поляне, возле самой воды, стоят островерхие берестяные шалаши, похожие на русские шлемы, дымятся костры.

Салтык перегнулся через борт, напряженно вглядываясь. Нет, не бегут вогуличи к лесу – спасаться от судовой рати, – на берегу стоят!

Женщины в длинных рубахах из крапивного полотна, вышитого крестом синей и красной шерстью, со множеством медных и серебряных колец. Детишки в штанах из рыбьей кожи, которые поднимались до самых подмышек и держались на лямках, перекинутых через плечо. Мужчины в халатах из грубого сукна, в узких штанах, в мягких сапогах, сшитых из разноцветных камусов [57] ; на поясах ножи висят, другого оружия не видно.

57

[57] Полоса шкуры с ноги оленя или лося.

Столпились вогуличи у воды, руками приветственно машут.

У Салтыка отлегло от сердца: замирились Федька и Емелька со старейшинами!

Легкая лодка-берестянка проворно побежала от берега к княжескому насаду. Среди бурых вогульских халатов и черных голов с торчащими косицами Салтык увидел на берестянке белую русскую рубаху и шапку с лисьей опушкой, какие носили мирные вогуличи на Каме. Пригляделся: так и есть, один из Емелькиных послужильцев. Имени его Салтык не помнил, но лицо было знакомое.