За темными лесами. Старые сказки на новый лад
Шрифт:
– Багром зацепило, – ответил он. – Мне тогда было семнадцать. Наша семья – рыбаки. С незапамятных времен.
– Но, Исаак, отчего ты не вернешься домой, в Коннектикут?
Пожалуй, впервые он не стал поправлять меня.
– Нет у меня дома в Коннектикуте.
– И никого из родных не осталось?
Он промолчал, но в его ауре возникло тускло-зеленое пятно отрицания. Втянув носом воздух, я решила попробовать еще раз:
– Ты не скучаешь по морю?
Он рассмеялся, и теплое дуновение воздуха защекотало мое ухо, всколыхнув волосы.
– Если захочу, пустыня
– А отчего ты приехал сюда?
– Просто потянуло. Показалось, что здесь спокойно. Никаких перемен… Мне нужно было уехать с побережья, и я решил, что в Неваде… что в Неваде, пожалуй, достаточно сухо. Кожное заболевание. Во влажном климате, особенно неподалеку от моря, становится хуже.
– Но все же ты вернулся к морю. К доисторическому. Ведь когда-то вся Невада целиком была морским дном. Ихтиозавры здесь плавали…
– Морским дном… Эх… – Он потянулся, и я почувствовала спиной его прохладную, мягкую кожу. – Наверное, у меня это в крови.
На следующую ночь мне снилось, будто мне сковали запястья украшенными драгоценностями кандалами, подсекли жилы на ногах и оставили умирать одну, среди топкой соленой трясины. На рассвете они с песней ушли. Сгорбленные нечеловеческие фигуры скрылись в дымке тумана, неярко, точно опалы в моих кандалах, мерцавшей вокруг.
Рассеявшись в солнечных лучах, туман обнажил серую землю и зеленовато-бурую воду – агат и блеклый аквамарин. К окровавленным бедрам присохла ткань грубого серого платья, смятая там, где они задрали подол, чтобы подсечь сухожилия. Я приподняла голову из грязи и подсунула под нее руки, прижавшись щекой к холодному металлу кандалов на запястьях.
Над болотом воняло гнилью и смятой травой. Зеленые миазмы были так густы, что заглушали даже клейкий медный запах крови. А вот боль оказалась не так сильна, как следовало ожидать: потрясение и страх накрывали меня с головой, будто волны морского прилива. Я потеряла не настолько много крови, чтоб умереть, но лучше уж поскорее забыться холодным непробудным сном, чем медленно умирать от голода или лежать в луже собственной крови, пока на ее запах не явится тварь, которой я оставлена на съедение.
Неподалеку заквакала лягушка. День обещал быть жарким.
И вскоре мне предстояло в этом убедиться.
На жаре его кожа шелушилась, как чешуя. От солнечных лучей на теле вздувались и лопались волдыри, трескались губы, шла носом кровь. Он увешал меня драгоценностями – опалами и турмалинами цвета мха и роз.
– Наследство, – объяснил он. – Фамильные.
Нет, он не врал.
Ложь я бы разглядела.
Пустыня Мохаве ненавидела его лютой ненавистью. Он шелушился и кровоточил, трескался и иссыхал с головы до ног. Он почти не потел и выкручивал кондиционер до предела. Кожа его горела от жары и солнца, слезала с него, как со змеи. Аквамарин выцветал, будто зубы курильщика. Жемчуга рассыпались в прах. Опалы трескались, теряя блеск.
Он завел привычку ходить по ночам к реке Колорадо, через дамбу к Уиллоу Бич, на аризонский берег, и купаться в темноте. Я сказала, что
Он чмокнул меня в нос и ответил, что купания облегчают боль. А я сказала, что, если он утонет, я никогда ему этого не прощу. На это он заявил, что за всю историю мира ни один Гилман еще не утонул. А я назвала его самонадеянным лживым ублюдком. Тогда он перестал рассказывать мне, куда ходит гулять по ночам.
Порой, когда он возвращался и ложился рядом, я лежала в темноте и наблюдала за путеводными огоньками, вьющимися вокруг него. Порой спала.
А порой и видела сны…
Очнулась я после заката, с появлением в темном небе россыпи звезд. Перед моего платья засох, превратившись в сплошное желто-зеленое пятно. Ткань под спиной и задом, успевшая пропитаться влагой, прилипла к коже. Похоже, топкий ил помог ей отмокнуть от ран на ногах.
К сожалению, я еще была жива. Как же это было больно!
Интересно, удастся ли устоять перед соблазном напиться из болота, когда придет жажда? Обезвоживание погубит куда быстрее, чем голод. С другой стороны, от болотной воды вполне может стать так худо, что я забудусь в горячечном бреду и сама не замечу, как отойду в небытие. Возможно, смерть от дизентерии окажется легче, чем от гангрены. Или от жажды.
Или смерти в пасти хищной твари… А что? Если за мной, как и было задумано, явится отец лягушек, мучиться мне недолго.
Я свистнула сквозь стиснутые зубы. Прекрасный драматический жест… вот только губы от этого треснули, и я почувствовала во рту вкус крови. Выбор был небогат: притихнуть и умереть, либо умереть, подняв шум. Раз так, пожалуй, лучше уж умереть достойно.
Упершись локтями в землю, я поползла – сама не зная, куда.
Лунный свет серебрил мутные желто-зеленые лужи на моем пути, сверкал в сгущающемся тумане голубыми электрическими отблесками. Движение, по крайней мере, помогло согреться и размять окоченевшие мускулы. Через полчаса прекратилась дрожь. Мышцы у рассеченных сухожилий затвердели, отяжелели, будто сварные швы. Куда удобнее было бы, если бы они просто отрубили эти проклятые ноги – тогда мне хотя бы не пришлось волочь за собой бесполезные мерзнущие конечности.
Будь у меня толика здравого смысла…
Будь у меня хоть малая толика здравого смысла, не пришлось бы мне, искалеченной, умирать в болоте.
Сохрани я хоть малую толику здравого смысла, свернулась бы клубочком да умерла.
Что ж, на это я была вполне согласна.
Но, стоило начать выбирать место поудобнее, как рядом, в уголках зрения, замерцали странные голубые огоньки.
Уж и не знаю, отчего я решила последовать за ними.
Хрюша подарил мне жемчужину на серебряной цепочке – разноцветную, причудливой формы, затейливо скрученную и глянцевитую, как сливочная тянучка. Сказал, что раньше она принадлежала его матери. Когда я надевала ее, она ложилась в ложбинку между грудей, теплая, будто подушечка нежного пальца.