За тихой и темной рекой
Шрифт:
— Орудия следует передислоцировать. Но не в полном объёме. Иначе мы открываем тыл с восточной стороны города. Да и орудия, что возле Арки, имеют прекрасный сектор обстрела. Что-нибудь придумаем. И ещё… Желательно, чтобы вы и ваша семья покинули особняк. При наступлении ваш дом может оказаться под прицельным огнём.
— Но наступления ещё нет.
— Так точно. И все же…
На морщинистом лице губернатора впервые за прошедшую ночь промелькнула улыбка:
— Ладно, господин полковник. В конце концов комендант города вы, а потому,
Арефьев вскочил вслед за губернатором, оправил старый, вытертый в некоторых местах, полковничий китель.
— Благодарю за доверие, ваше высокопревосходительство! — и быстрым, резким движением перекрестился. — С богом!
Кнутов с Селезнёвым покинули здание Офицерского собрания одними из последних.
— Как теперь будет, Анисим Ильич? — младший следователь нервно теребил шнурок сорочки, то наматывая его на палец, то разматывая.
— Работы у нас с тобой прибавится как пить дать. — Кнутов обернулся в сторону помещения.
Там внутри, на втором этаже, умные головы решали их судьбу. Жизнь сама внесла коррективы в их дела.
— Учителя, Харитон, нужно найти во что бы то ни стало. До утра. Возьми мой тарантас. Я до участка пешком доберусь. Хочу пообщаться с китайцем. Думаю, старик не всё выложил. Как найдёшь Сухорукова, сразу вези ко мне.
— В участок?
— Нет. В гостиницу. Буду там. Думаю, к тому времени я со стариком уже дотолкую. Возьми в помощь людей. И весь город перерой! Вдоль и поперёк! — рука Кнутова потянулась к сорочке Селезнёва, сжала её так, что материя затрещала. — До утра, слышишь, Харитон? Мне учитель нужен к утру!
— Пора, Владимирович. Кажись, как ты и говорил… началось.
Хмель пропал моментально.
— Что? — молодой человек вскочил, метнулся к лавке, где с вечера сложил свою одежду, и принялся натягивать брюки.
— Вчера обстреляли «Селенгу». Есть убитые.
— Из города сообщили? — тут же спросил Олег Владимирович.
— Мой китайчонок только что приплыл с того берега. Сказывает, перед тем, как обстрелять судно, всем торговцам вышел приказ, запрещающий поездки в Благовещенск. Чуешь, чем пахнет?
— Чую, Семён Петрович. Лошадей запрягли?
— Уже как с полчаса.
— А почему раньше не разбудили?
Картавкин крепкой, мозолистой рукой потёр лысую голову.
— Иногда, Владимирович, и полчаса сна заменят на свете всё что угодно. Я вот что хотел у тебя спросить, да вчера как-то не решился. — атаман замолчал, давая возможность гостю самому сообразить.
Белый застегнул ремень, оправил сорочку, поверх неё надел пиджак.
— Ты, Семён Петрович, всё думаешь, может, тебе подмогу дадут? Чтобы я подсобил? Ведь так?
— Так.
— Не
— Это мне и без тебя понятно, — отмахнулся Картавкин. — Ты мне скажи, сколько держать? Сутки? Трое? Неделю?
— Я тебе что, китайский предводитель, чтобы на такие вопросы ответить? — не сдержался Белый.
Сердце его сжалось в маленький, больной комок. Всего-навсего несколько суток… Да за эти сутки вся Марковская может сгореть. А что будет с этим крепким, по-своему добрым мужиком? Хунхузы законов не соблюдают — глумливы по своей нечестивости. И тот прекрасно понимал это.
Семён Петрович опустился на лавку, снова провёл рукой по лысой голове и неожиданно произнёс:
— А ведь я, кажись, понял, кто писульки на ту сторону возит.
— Да ты что?! — Белый схватил табурет и поставил его напротив собеседника. — И кто?
— Всю ночь думал. И так и эдак прикидывал.
— Не томи!
— Тогда, в апреле, через неделю после артиллеристов, ко мне пятеро прибыли. Один — мой ходя, и четверо — с товаром. Приплыли, поторговали, и уплыли. А вот один-то остался. Наши его «дохтуром» окрестили. Болезни разные старик горазд лечить. Я у него пару раз дурман-табак брал. Когда меня рысь поцарапала. Он к нам второй год ездит. Вот он-то, думаю, те писульки ходям и передал.
— Дурман-табак, говоришь? — Белому почему-то вспомнилось лицо штабс-капитана Индурова. — И со многими он общался?
— Откуда мне знать? Я же говорю, на день задержался. А за день, сам знаешь, с кем хошь можно встретиться.
— Понятно. Дурман-табака хоть немного осталось или всё выкурил?
— Мы хоть и неграмотные, — обиделся атаман, — а про дурь сей травы знаем. Лечим мы ею.
— Так осталось или нет?
— Да имеется.
— Покажи.
Семён Петрович прошёл в угол комнаты, открыл один из ящиков комода ручной работы, вынул цветастую свернутую тряпицу.
— Вот.
Белый развернул материю, помял пальцами мятую сухую соломку, понюхал. Сладковатый цветочный запах щекотал ноздри. Белый отвернулся, чихнул, свернул тряпицу.
— И много было такого табака?
— Мало. С горстку. Дорогущий, зараза.
— Да, Семён Петрович, неплохо в вашей станице живут, если позволяют себе опиум употреблять. Скажи, у вас многие такой табак приобретали?
— Да вроде как особой надобности в том не было. Меня-то рысь порвала. Терёху, что третья хата с краю, тоже им пользовали, когда медведь поломал…
— А кому-либо из городских ваш «дохтур» табак продавал?
— При мне нет. А так, кто ж его знает?
— В последнее время никто из твоих в город не ездил?