За то, что я руки твои не сумел удержать…

Мандельштам Осип Эмильевич

«Всё чуждо нам в столице непотребной…»

Всё чуждо нам в столице непотребной: Ее сухая черствая земля, И буйный торг на Сухаревке хлебной, И страшный вид разбойного Кремля. Она, дремучая, всем миром правит, Мильонами скрипучих арб она Качнулась в путь – и полвселенной давит Ее базаров бабья ширина. Ее церквей благоуханных соты — Как дикий мед, заброшенный в леса, И птичьих стай густые перелеты Угрюмые волнуют небеса. Она в торговле хитрая лисица, А перед князем – жалкая раба. Удельной речки мутная водица Течет, как встарь, в сухие желоба. 1918

«Где ночь бросает якоря…»

Где ночь бросает якоря В глухих созвездьях Зодиака, Сухие листья октября, Глухие вскормленники мрака, Куда летите вы? Зачем От древа жизни вы отпали? Вам чужд и странен Вифлеем, И яслей вы не увидали. Для вас потомства нет – увы, Бесполая

владеет вами злоба, Бездетными сойдете вы В свои повапленные гробы. И на пороге тишины Среди беспамятства природы Не вам, не вам обручены, А звездам вечные народы. 1918

Дом Актера

Здесь, на твердой площадке яхт-клуба, Где высокая мачта и спасательный круг, У южного моря, под небом Юга, Деревянный, пахучий строится сруб. Это игра воздвигла стены. Разве работать – не значит играть? По свежим доскам широкой сцены Какая радость впервые ступать! Актер – корабельщик на палубе мира, — И Дом актера – на волнах… Никогда, никогда не боялась лира Тяжелого молота в братских руках. Кто сказал: художник – сказал: работник, Воистину, правда у нас одна! Единым духом жив и плотник, И поэт, вкусивший святого вина. А вам спасибо! И дни и ночи Мы строили вместе, наш дом готов. Под маской суровости скрывает рабочий Высокую нежность грядущих веков. Веселые стружки пахнут морем, Корабль оснащен – в добрый путь! Плывите же вместе к грядущим зорям, Актер и рабочий, вам нельзя отдохнуть. 1920

Сыновья Аймона [13]

Пришли четыре брата, несхожие лицом, В большой дворец-скворешник с высоким потолком. Так сухи и поджары, что ворон им каркнет: брысь. От удивленья брови у дамы поднялись: «Вы, господа бароны, рыцари-друзья, Из кающейся братьи, предполагаю я. Возьмите что хотите из наших кладовых — Из мяса или рыбы иль платьев шерстяных. На радостях устрою для вас большой прием: Мы милостыню Богу, не людям подаем. Да хранит Он детей моих от капканов и ям, В феврале будет десять лет, как я томлюсь по сыновьям». — «Как это могло случиться?» – сказал Ричард с крутым лбом. — «Я сама не знаю, сударь, как я затмилась умом. Я отправила их в Париж, где льется вежливая молвь, Им обрадовался Карл, почуяв рыцарскую кровь. Королевский племянник сам по себе хорош, Но бледнеет от злости, когда хвалят молодежь. Должно быть, просто зависть к нему закралась в грудь, Затеял с ними в шахматы нечистую игру. Они погорячились, и беда стряслась — Учили его, учили, пока не умер князь. Потом коней пришпорили и скрылись в зеленях, И с ними семьсот рыцарей, что толпились в сенях. Спаслись через Меузу в Арденнской земле, Выстроили замок, укрепленный на скале. На все четыре стороны их выгнал из Франции Карл, Аймон от них отрекся, сам себя обкорнал. Он присягнул так твердо, как алмаз режет стекло, Что у него останется одно ремесло — Пока дням его жизни Господь позволит течь, Четырем негодяям головы отсечь». Когда Рено услышал, он вздрогнул и поник, Княгиня прикусила свой розовый язык, И вся в лицо ей бросилась, как муравейник, кровь. Княгиня слышит крови старинный переплеск — Лицо Рено меняется, как растопленный воск. Тавро, что им получено в потешный турнир, Ребяческая метка от молодых рапир. У матери от радости в боку колотье: «Ты – Рено, если не обманывает меня чутье. Заклинаю тебя Искупителем по числу гвоздильных ран, Если ты – Рено, не скрывай от меня иль продлить дай обман». Когда Рено услышал, он стал совсем горбат, Княгиня его узнала от головы до пят, Узнала его голос, как пенье соловья, — И остальные трое с ним тоже сыновья, Ждут – словно три березки, чтоб ветер поднялся. Она заговорила, забормотала вся: «Дети, вы обнищали, до рубища дошли, Вряд ли есть у вас слуги, чтоб вам помогли». — «У нас четыре друга, горячие в делах, — Все в яблоках железных, на четырех ногах». Княгиня понимает по своему чутью И зовет к себе конюха, мальчика Илью: «Там стреножена лошадь Рено и три других, Поставьте их в конюшнях светлых и больших И дайте им отборных овсов золотых». Илья почуял лошадь, кубарем летит, Мигом срезал лестницы зеленый малахит. Не жалеет горла, как в трубле Роланд, И кричит баронам маленький горлан: «Делать вам тут нечего, бароны, вчетвером, Для ваших лошадей у нас найдется корм». Как ласковая лайка на слепых щенят, Глядит княгиня Айя на четырех княжат. Хрустит душистый рябчик и голубиный хрящ — Рвут крылышки на части так, что трещит в ушах; Пьют мед душистых пасек и яблочный кларет И темное густое вино – ублюдок старых лет. Тем временем Аймона надвинулась гроза И связанных ремнями борзых ведут назад, Прокушенных оленей на кухню понесли И слезящихся лосей в крови и пыли. Гремя дубовой палкой, Аймон вернулся в дом И видит у себя своих детей за столом. Плоть нищих золотится, как золото святых, Бог выдубил их кожу и в мир пустил нагих. Каленые орехи не так смуглы на вид, Сукно, как паутина, на плечах у них висит, Где пятнышко, где родинка мережит и сквозит.

13

По старофранцузскому эпосу (примеч. О. Мандельштама).

Начало «Федры»

(Расин)

– Решенье принято, час перемены пробил, Узор Трезенских стен всегда меня коробил, В смертельной праздности, на медленном огне, Я до корней волос краснею в тишине: Шесть месяцев терплю отцовское безвестье, И дальше для меня тревога и бесчестье — Не знать урочища, где он окончил путь. – Куда же, государь, намерены взглянуть? Я

первый поспешил унять ваш страх законный И переплыл залив, Коринфом рассеченный. Тезея требовал у жителей холмов, Где глохнет Ахерон в жилище мертвецов. Эвлиду посетил, не мешкал на Тенаре, Мне рассказала зыбь о рухнувшем Икаре. Надежды ль новой луч укажет вам тропы В блаженный край, куда направил он стопы? Быть может, государь свое решенье взвесил И с умыслом уход свой тайной занавесил, И между тем как мы следим его побег, Сей хладнокровный муж, искатель новых нег, Ждет лишь любовницы, что, тая и робея… – Довольно, Терамен, не оскорбляй Тезея…

«Опять войны разноголосица…»

Опять войны разноголосица На древних плоскогорьях мира, И лопастью пропеллер лоснится, Как кость точеная тапира. Крыла и смерти уравнение, С алгебраических пирушек Слетев, он помнит измерение Других эбеновых игрушек, Врагиню-ночь, рассадник вражеский Существ коротких, ластоногих И молодую силу тяжести: Так начиналась власть немногих… Итак, готовьтесь жить во времени, Где нет ни волка, ни тапира, А небо будущим беременно — Пшеницей сытого эфира. А то сегодня победители Кладбище лёта обходили, Ломали крылья стрекозиные И молоточками казнили. Давайте слушать грома проповедь, Как внуки Себастьяна Баха, И на востоке и на западе Органные поставим крылья! Давайте бросим бури яблоко На стол пирующим землянам И на стеклянном блюде облако Поставим яств посередине. Давайте всё покроем заново Камчатной скатертью пространства, Переговариваясь, радуясь, Друг другу подавая брашна. На круговом, на грозном судьбище Зарею кровь оледенится, В беременном глубоком будущем Жужжит большая медуница. А вам, в безвременьи летающим Под хлыст войны за власть немногих — Хотя бы честь млекопитающих, Хотя бы совесть – ластоногих! И тем печальнее, тем горше нам, Что люди-птицы – хуже зверя И что стервятникам и коршунам Мы поневоле больше верим. Как шапка холода альпийского, Из года в год, в жару и в лето, На лбу высоком человечества Войны холодные ладони. А ты, глубокое и сытое, Забременевшее лазурью, Как чешуя, многоочитое, И альфа и омега бури, — Тебе, чужое и безбровое, Из поколенья в поколенье Всегда высокое и новое Передается удивленье.

«Жизнь упала, как зарница…»

Жизнь упала, как зарница, Как в стакан воды ресница, Изолгавшись на корню, Никого я не виню… Хочешь яблока ночного, Сбитню свежего, крутого, Хочешь, валенки сниму, Как пушинку, подниму. Ангел в светлой паутине В золотой стоит овчине, Свет фонарного луча До высокого плеча. Разве кошка, встрепенувшись, Черным зайцем обернувшись, Вдруг простегивает путь, Исчезая где-нибудь… Как дрожала губ малина, Как поила чаем сына, Говорила наугад, Ни к чему и невпопад. Как нечаянно запнулась, Изолгалась, улыбнулась Так, что вспыхнули черты Неуклюжей красоты. Есть за куколем дворцовым И за кипенем садовым Заресничная страна: Там ты будешь мне жена. Выбрав валенки сухие И тулупы золотые, Взявшись за руки, вдвоем Той же улицей пойдем Без оглядки, без помехи На сияющие вехи — От зари и до зари Налитые фонари. 1925

«Мне кажется, мы говорить должны…»

Мне кажется, мы говорить должны О будущем советской старины, Что ленинское-сталинское слово — Воздушно-океанская подкова, И лучше бросить тысячу поэзий, Чем захлебнуться в родовом железе, И пращуры нам больше не страшны: Они у нас в крови растворены. Апрель – май 1925

«Мир начинался страшен и велик…»

Мир начинался страшен и велик: Зеленой ночью папоротник черный — Пластами боли поднят большевик — Единый, продолжающий, бесспорный, Упорствующий, дышащий в стене: Привет тебе, скрепитель дальнозоркий Трудящихся! Твой угольный, твой горький, Могучий мозг – гори, гори стране! Апрель – май 1925

«Ты должен мной повелевать…»

Ты должен мной повелевать, А я обязан быть послушным. На честь, на имя наплевать, Я рос больным и стал тщедушным. Так пробуй выдуманный метод Напропалую, напрямик: Я – беспартийный большевик, Как все друзья, как недруг этот! Май(?) 1935

Железо

Идут года железными полками, И воздух полн железными шарами. Оно бесцветное – в воде железясь, И розовое, на подушке грезясь. Железная правда – живой на зависть, Железен пестик и железна завязь. И железой поэзия в железе, Слезящаяся в родовом разрезе. 22 мая 1935

«Мир должно в черном теле брать…»

Мир должно в черном теле брать: Ему жестокий нужен брат. От семиюродных уродов Он не получит ясных всходов. Июнь 1935