За тридевять планет

Попов Георгий Леонтьевич

Прошу прощения, читатель, но и в этом месте я должен сделать небольшое отступление. Будучи на другой планете, я ни на минуту не забывал, кто я такой и с какой целью послан . Меня интересовали и сами предметы, и их физические свойства, то есть консистенция, цвет, запах. Было приятно убедиться, что воздух и здесь воздух и вода тоже вода.

Как-то я заглянул к соседу и другу Семену.

Дело было утром, он только что позавтракал в столовой и, направляясь в РТМ, зашел домой за сигаретами.

— Жарища, спасу нет! — сказал

Семен, поглаживая голые коленки.- Бражки хватить, что ли? У нас, брат, отменная бражка, в нос так и шибает! — И с этими словами он открыл шкаф-холодильник и достал примерно двухлитровый бидончик, наполненный почти до краев.

Сказать по правде, я не люблю бражку, от нее голова болит, но в данном случае решил попробовать. Интересно все-таки было узнать, какая на этой планете бражка. Семен налил, я выпил и, признаться, не испытал радости. Их бражка напоминала наш, земной квас.

С той лишь разницей, что была насыщена какими-то острыми газами. Потому-то и шибала в нос.

Выпив янтарную жидкость, Пелагея передала стакан мне. Упускать случай было нельзя. Выйдя в прихожую — будто бы поставить стакан,- я сначала понюхал оставшуюся в ней жидкость, потом вылил ее себе в рот. Жидкость была как жидкость. Она ничем не пахла. И вкус у нее был нейтральный, то есть ни сладкий, ни горький, а так, черт знает какой…

Молодец!

VI

Когда Пелагея пришла в себя, все стали собираться.

Петр Свистун извинился и сказал, что пора, пора.

— Да, пора,- согласился Андрей Фридрихович.

Мне вдруг показалось, что он похож на Меньшикова в Березове, каким его изобразил сибирский художник Суриков. И нос, и сутулость — все как у Меньшикова.

Иван Павлыч не стал удерживать, здесь это не принято. Он еще раз ободряюще кивнул Пелагее: мол, держись, кума! — и шагнул к выходу.

Мы, мужчины, вышли. Лизавета Макаровна и Пелагея остались дожидаться, когда Юрий Фокин сообщит что-нибудь новенькое о капитане Соколове.

— Проводи, все равно тебе делать нечего,- сказал Петр Свистун, направляясь вдоль улицы.

Я заглянул в соседний двор. Дети играли в прятки.

Строгая воспитательница сидела на прежнем месте и не спускала с них глаз. Когда она обернулась в мою сторону, я помахал ей рукой. Она тоже помахала…

И все. Больше мы не встречались.

— Что ж ты домой-то? — заговорил Петр Свистун, шагая бок о бок со мною.

Я пожал плечами.

— Мать соскучилась,- тяжело и, кажется, искренне вздохнул Петр Свистун. В разговоре со мною он всегда был искренним. Я имею в виду того, земного Петра Свистуна, но, думаю, и здешний Петр Свистун тоже искренен.

Скоро мы вышли к поскотине. Андрей Фридрихович выкатил из-за деревьев двухместную машину, обошел вокруг нее, проверяя, все ли в порядке.

Наступила минута прощания. Со слов мальцовогольцов я уже знал, что процедура эта в общем-то

довольно простая. Сын падает отцу на грудь, некоторое время (секунд десять-пятнадцать, не дольше) трется своей щекой о его щеку, потом отступает на шаг и смахивает слезу с ресницы. Если слезы не окажется — все равно смахивает, то есть делает соответствующее движение рукой,- так здесь принято.

С людьми менее близкими (например, с учителями, соседями, сослуживцами, случайными знакомыми) процедура прощания и того проще. Люди говорят друг ДРУгу: «Адье!» или: «Ну, будь!» — и расходятся в разные стороны.

Некоторые любят похлопывать друг друга по плечу, по спине, вообще по какой-нибудь части тела. Но, как мне объяснили, это здесь находится в стадии изучения.

Одни ученые-этикисты считают, что подобные жесты свидетельствуют о сердечной близости, другие — о невоспитанности. И те и другие имеют в своем арсенале веские доказательства и не хотят уступать. Чем кончится спор, покажет будущее.

Что касается меня лично, то я считаю, что похлопывание по плечу, по спине или по какой-нибудь другой части тела является все-таки признаком сердечной близости. Вот почему, прощаясь, я похлопал и Петра Свистуна, и в особенности Андрея Фридриховича. Петр Свистун принял мои хлопки как нечто должное. А Андрею Фридриховичу они не понравились. Во всяком случае, не очень понравились. Он оскалил желтоватые зубы и поспешил сесть за руль машины. Петр Свистун устроился рядом. Минуту спустя машина покатила по гладкой дороге.

Я повернулся, чтобы идти обратно, и увидел мальцов-огольцов. Они стояли в трех шагах, под сосной, и смотрели на меня, как на человека, который вышел сухим из воды.

— Ну как, дядя Эдуард? — спросил Сашка, кивая в сторону, куда укатила машина.

— Порядок! — ответил я бодрым голосом.

— И… ничего? Не узнал и не догадался? — кажется, не поверил Федька.

— Кто? Что? Не понимаю.

Оказывается, мальцы-огольцы все это время страшно боялись за меня. Боялись, что Петр Свистун обнаружит, поймет, догадается и поднимет шум. Правда, поднимать шум на этой планете не принято, здесь все делается чинно и благородно, однако бывает и здесь, бывает… В таком случае мне пришлось бы худо. В тюрьму, конечно, не посадили бы, их здесь и нет, тюрем-то, но карантин был бы обеспечен наверняка.

— Слава богу, пронесло! — сказал я тем же бодрым голосом.

— Удивительно! — совсем по-взрослому воскликнул Сашка.- У вас, дядя Эдуард, какие-нибудь особые приметы есть? Ну, какие-нибудь бородавки или родинки?

Бородавок у меня отродясь не бывало. А родинки — пожалуйста, родинок не занимать. Я показал мальцам небольшую коричневую родинку на правой руке ниже локтя. Они осмотрели ее и удивились еще пуще.

— Гены! Все дело в генах! Правда, Гоша?

Гоша неопределенно пожал плечами и хотел было возразить, но Сашка не дал ему раскрыть рта: