За урожай (сборник)
Шрифт:
Кошкин обернулся. Лицо такое ласковое, заискивающее, голос кроткий, просящий.
— Попутал грех, Захар Кузьмич, прости.
— Не имею права прощать.
— Сдам вон зерно и концы в воду. Все зависит от тебя Кузьмич.
— Не имею права.
— Что хошь требуй, отдам.
— Я не продаюсь.
— Что ты, Кузьмич, милый, я не думал тебя покупать. Вижу — не такой ты человек. Я только прошу простить. В первый раз это.
— Я и так взял на себя много. Протащил тебя в нашу колхозную семью. Сватами чуть не стали.
Со стороны казалось: мирно беседуют два старика,
— Что ж ты в милицию меня сдашь сейчас, Захар Кузьмич.
— Да вот думаю, Игнат, что мне сделать с тобой. Стыд-то и для меня большой на мою седую голову. Перед всем миром стыдно, словно я украл то зерно.
Подъехали к элеватору. На глаза попался свой колхозник, сдающий хлеб.
— Вместе поедем обратно, — крикнул ему Захар Кузьмич.
Кони стояли, пофыркивая. Белая пена на их крупах медленно высыхала. Звягин и Кошкин отошли за забор.
— Вот что, Кошкин, — спокойно сказал Захар Кузьмич, — и себя не хочется мне пачкать в этом деле и жалость у меня большая к человеку. — Лицо Игната напряженно вытянулось, в глазах засверкала надежда.
— Решил я никому ничего не говорить, — словно вдруг решившись, сказал Звягин.
— Милый... по гроб буду помнить. Клянусь жить честным трудом, молиться буду за тебя, — произнес срывающимся голосом Кошкин.
— Постой, не за что меня благодарить. Нехорошее дело я делаю, что прощаю тебе.
Игнат замолчал.
— Условия мои будут такие, — продолжал Захар Кузьмич. Рожь ворованную ты повезешь обратно домой. Твой паршивец знает, где недосеяна норма. Больше всего это меня беспокоит, что недоданы земле семена. Так вот в тех местах и досеете.
— Но ведь все узнают, Захар Кузьмич, пойдут разговоры.
— Досеете сегодня вечером или на заре. На том поле сейчас никого нет. Сеялок конных много свободных. Скажете, что огрехи заметили. Семена на учете у твоего паршивца.
— Сделаем, сделаем. Посеем, — торопливо соглашался Кошкин.
— Конечно, сделаете, куда ж вам деваться, — вдруг зло сказал Звягин. — Только не думай, что я уж такой простак. Чтобы в дороге со мной ничего не случилось, будем ехать со своим односельчанином.
— Но ведь ты не скажешь ему ничего, — затревожился Кошкин.
— Не скажу. Меня ты знаешь, слово мое твердое. Но дома сыновьям скажу для верности. Они оба у меня послушны, дай бог. каждому таких сыновей, ничего не скажут.
— Благодарю, Захар Кузьмич, — начал было Кошкин.
— Постой, не благодари, — сурово оборвал Звягин и раздельно, словно зачитывая приказ, продолжал:
— За севом проследим, чтобы все было как следует. Не посмеешь ты ослушаться и еще в одном моем условии.
— Каком? — спросил Игнат Кошкин и весь сжался от тревожного предчувствия.
— Условие такое. Чтобы через два-три дня тебя и твоего отродья не было и близко от нашего колхоза.
— Что ты, что ты, Захар Кузьмич, бог с тобой, — в ужасе затрясся Игнат Кошкин, — ведь у меня хозяйство. Куда я пойду на зиму глядя.
— То не моя забота. Раньше думать нужно было об этом. Слово мое окончательно. А хозяйство твое нечестно нажито, сейчас я все понял, — и, видя протестующий
— Ну уж ладно, пользуйся нашей добротой. Давай сдавай быстрее пшеницу-то. А рожь взвесить и обратно на воза.
— В больницу-то ты не поедешь? — обреченно вздохнув, спросил Кошкин.
— Не до больницы тут. Следить буду.
Игнат Кошкин торопливо побежал к возам.
Ночью Кошкины досевали рожь. Было тихо. Кошкин отец и сын торопливо понукали лошадей и шопотом ругались.
На межнике маленькими огоньками попыхивала трубка Захара Кузьмича Звягина и короткая папироска его сына.
А через день Захар Кузьмич Звягин узнал, что Игната Кошкина с сыном арестовали.
В связи с этим долго беседовал Захар Кузьмич со своим младшим сыном Владимиром Звягиным, заслуженным воином Отечественной войны и первым работником в колхозе.
Не стал ругать сына Захар Кузьмич. Не потому, что в первый раз ослушался сын отца. А потому, что чувствовал: неспроста Владимир сообщил куда следует о Кошкиных, стало быть так нужно.
Сам Захар Кузьмич привык, чтобы его слово в семье было законом. А тут, на тебе, ослушался Владимир, — упрятали Кошкиных в надежное место, обезвредили. И вспомнил старый Захар, как в первые дни войны на границе был убит старший — Степан, не забыл, как года через два вернулся к семье инвалидом средний. После войны весь в ранах пришел домой Владимир. Колодочки бесчисленных орденов и медалей пестрели на груди. Без слов отцу было ясно: не терял Володя времени даром на войне. И хотя попрежнему он был тихим, ласковым, послушным, совсем не похожим на героя-командира, почувствовал отец необычайную глубину и значимость в словах и поступках сына.
Вот и сейчас стоит он перед отцом, высокий, сильный, решительный.
— Знаю, осуждаешь ты меня, отец, — веско говорил Владимир, глядя прямо в глаза Захару Кузьмичу ясными голубыми глазами — ослушался на этот раз тебя, не сдержал слово.
— Да ведь как сказать, сынок, — развел в раздумье руками Захар Кузьмич. — Чую, правильно ты поступил, но думал я исправится человек, по другому начнет жить.
— Не говори. Знаю твой характер. По-твоему: раз человек исправил допущенный проступок, значит его можно простить. Любишь ты прощать. А не задумался ты, отец, над тем, почему Кошкины воровали? Ведь хлеба у всех колхозников полным-полно. У некоторых даже ссыпать стало некуда. Да и у самих Кошкиных хлеба не мало. Может ли настоящий колхозник воровать, да еще семена?
— Правда, сынок, правда, — закивал головой Захар Кузьмич.
— Это могут сделать только враги, — твердо заявил Владимир.
Старик поднял глаза на сына.
— Да неужто заберутся они в такую глухомань? — произнес он.
— Везде и в любом деле враги могут навредить нам, если мы не будем зоркими. А чтобы ты окончательно убедился, скажу тебе, что Кошкины, как это выяснилось после их ареста, вовсе не Кошкины, а Петлюгины, в годы войны служившие у немцев полицаями.
— Вот оно что-оо, — с негодованием произнес Захар Кузьмич и побагровел.